Общая точка религиозных поисков Достоевского и Соловьева. Христос как вековечный идеал. Теократия как свободное соединение Божества с человечеством. Размышления о трех искушениях Христа. "Легенда о Великом Инквизиторе", и "Краткая повесть об Антихристе".

Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже

хорошую работу на сайт">

Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.

Размещено на http://www.allbest.ru/

ДВЕ ФИЛОСОФИИ (О ДОСТОЕВСКОМ И СОЛОВЬЕВЕ)

Личное знакомство Ф.М. Достоевского и В.С. Соловьева состоялось в начале 1873г. А.Г. Достоевская вспоминала: «…в эту зиму нас стал посещать Владимир Сергеевич Соловьев, тогда еще очень юный, только что окончивший свое образование» . В своем первом письме к Достоевскому от 24 января 1873г. Соловьев обращался к нему как к редактору «Гражданина» и предлагал представить для газеты - журнала «краткий анализ отрицательных начал западного развития» . В январе - апреле 1878г. Соловьев читает от петербургского общества любителей духовного просвещения цикл из 12 лекций «Чтения о Богочеловечестве» . Известно, что Федор Михайлович посещал эти лекции, однако, какие именно, все или нет, сведений не имеется. Свидетельством близких отношений, установившихся между писателями, является тот факт, что Достоевский уже в май-июньском номере «Дневника писателя» за 1877 год упоминает Соловьева . В июне 1878, после смерти сына Достоевских Алексея, Соловьев и Достоевский совершили поездку в Оптину Пустынь. Об этом событии А.Г. Достоевская пишет так: «Посещение Оптиной пустыни было давнишнею мечтою Федора Михайловича, но так трудно было это осуществить. Владимир Сергеевич согласил- ся мне помочь и стал уговаривать Федора Михайловича отправиться в Пустынь вместе» . Литературный критик Н.Н. Страхов в своих воспоминаниях подтверждает факт поездки: «В 1878 году, в июне месяце, была сделана вместе с Вл. Соловьевым поездка в Оптину пустынь, где они оставались почти неделю. Отражение этой поездки читатели найдут в «Братьях Карамазовых» .

Общей точкой религиозных поисков двух мыслителей стала евангельская новозаветная фигура Христа.

В центре всех философских исканий Достоевского стоит Христос как вековечный идеал. Исключительное, единственное чувство Христа пронес он через всю свою жизнь. Это доказывает письмо Достоевского Н.Д. Фонвизиной: «…я сложил в себе символ веры…

Это символ очень прост: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться с Христом, нежели с истиной» . Обращенность Федора Михайловича к новозаветным образам и гуманистическим заповедям привлекла внимание Соловьева. Важное значение для понимания взаимовлияния двух мыслителей имеют соловьевские «Чтения о Богочеловечестве» . В них Соловьев подходит к идее, что только христианство являет собой положительный и реальный универсализм. Христианство, по мнению философа, определяется следующей триадой: 1) явление и откровение Богочеловека - Христа; 2) абсолютное обещание Царства Божьего; 3) перерождение всей личной и общественной жизни в духе Христовом. Личность Христа и воскресение Его важны для Соловьева, потому что это для него - неоспоримый факт: «Открывшаяся в Христе тайна Богочеловечества - личное соединение совершенного Божества с совершенным человечеством - не составляет только богословскую и философскую истину - это есть узел всемирной истории». Эти чувства мыслителя разделял и Ф.М. Достоевский, что подтверждает письмо Н.П. Петерсону от 24 марта 1878г., в котором Достоевский пишет по поводу Н. Федорова, и спрашивает, как понимает Федоров воскресение Иисуса Христа - аллегорически, как Э. Ренан, или же буквально, добавляя: «Предупреждаю, что мы здесь, т.е. я и Соловьев, верим в воскресение реальное, буквальное, личное и в то, что оно будет на земле» . Основной идеей христианства Соловьев считал не только веру в Бога, но и веру в человека: «... вера в Бога и вера в человека - сходятся в единой полной и всецелой истине Богочеловечества» . Философ приходит в «Чтениях» к «христоцентричности»: «В сфере вечного, божественного бытия Христос есть вечный духовный центр вселенского организма» . Он считает, что возможно осуществление Царства Божьего на земле, которое будет совершаться постепенно. Соловьев насчитывает в истории всемирного прогресса пять царств совершенного бытия: 1) неорганическое, 2) растительное, 3) животное, 4) природно-человеческое, 5) духовно - человеческое, или Царство Божие. Философ доказывает, что, если до Христа мир шел к Богочеловеку, то после Христа он пойдет к Богочеловечеству. В Богочеловечестве коллективно должно произойти такое же соединение двух природ, какое индивидуально произошло в Богочеловеке - Христе. Вопрос о том, какую роль будет играть церковь в Богочеловечестве, волновал философа. Церковь - тело Христа, считал мыслитель. Это не только Богочеловеческая основа для спасения отдельных людей, но и явление для спасения «всего мира». Общественным идеалом и конечной целью вселенского развития была церковь и для Достоевского. Государство для писателя - установление языческое, идущее от Римской империи, церковь - явление божеское. Достоевский в романе «Братья Карамазовы» решительно настаивает на необходимости православной церкви в качестве безусловного духовного начала жизни и носителя той истинной культуры, которую должна принести миру Россия.

Соловьев в «Чтениях» определяет теократию как свободное соединение Божества с человечеством. Царство Божие не сможет быть осуществлено путем принуждения и насилия. В своих рассуждениях Соловьев идет от Бога - к человеку, а Достоевский - от человека к Богу. В романе «Братья Карамазовы» Достоевский решает вопрос: Христом (Богочеловеком) спасется мир или другим началом - Человекобогом (Антихристом). Христианство не только данность, размышляет Соловьев, но и задание, обращенное к человеческой душе. Христос открыл людям истину, и люди должны стремиться к достижению этой истины. Соловьев развивает идею братства на основе единой и всеобщей религии через примирение с католичеством и протестантизмом.

Однако в 1900г., через двадцать два года после поездки в Оптину пустынь и через двадцать лет после выхода в свет романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы», русский философ Соловьев пишет итоговое литературное сочинение «Три разговора» со вставной

«Краткой повестью об Антихристе» . Соловьев находится в то время на разломе «веры» и «разума», окончательно разочаровывается в своей теократической утопии, не верит в Богочеловечество. Много увлечений им пережито и оставлено окончательно, в том числе общее с Достоевским увлечение мыслями Н. Федорова, и хотя вера остается неизменной, но сознание близости конца, предчувствие конца не дает ему покоя. Славянофильские мечты Соловьева рассеялись, и вместе с тем вера в возможность Царства Божьего на земле уступила место надежде, что это Царство наступит по-другому. Раньше у Соловьева было слабое чувство зла, теперь же оно становится преобладающим. Он ставит себе очень трудную задачу - начертать образ Антихриста - и делает это в форме повести. Неоконченная рукопись монаха Пансофия, погребенного в Даниловом монастыре, из конца XIX века обращается к нам - людям, живущим в начале XXI века.

«Двадцатый век по рождестве Христовом был эпохою последних великих войн, междоусобий и переворотов...» . Уже в первых строках повести слышна ритмика «Откровения Иоанна Богослова», которая слышна и в главе «Великий Инквизитор» романа «Братья Карамазовы». Во время великой смуты, гибели России, рассказывается в повести Пансофия, появляется один замечательный человек, который первоначально не имеет никакой вражды к Иисусу, признает его мессианское значение, его достоинства. «Он был еще юн, но благодаря своей высокой гениальности к тридцати трем годам широко прославился как великий мыслитель, писатель и общественный деятель. Сознавая в самом себе великую силу духа, он был всегда убежденным спиритуалистом, и ясный ум всегда указывал ему истину того, во что должно верить: добро, Бога, Мессию. В это он верил, но в глубине души невольно и безотчетно предпочитал Ему себя» . Именно он счел себя Сыном Божиим, признал себя тем, чем в действительности был Христос. Тот, первый Спаситель, был несовершенен, он лишь предтеча. «Тот Христос - мой предтеча. Его при- звание было - предварить и подготовить мое появление» . Этот новый Мессия рассуждает о том, что он даст людям: «Я дам всем людям все, что нужно. Христос как моралист, разделял людей добром и злом, я соединю их благами, которые одинаково нужны и добрым, и злым» .

Действие Легенды о Великом Инквизиторе Достоевского происходит в XVI веке в Испании, в период владычества испанской инквизиции. Христос является в своем земном обличье и начинает исцелять больных, воскрешать мертвых. Но престарелый Инквизитор, который появляется в этот момент на площади собора, приказывает схватить Христа и бросить его в тюрьму. Когда наступает «севильская бездыханная ночь», Инквизитор приходит в темное подземелье, чтобы исповедаться. Появление Христа для Великого Инквизитора неожиданно - когда жизнь управляется одним началом, появление другого - только помеха. Глава испанской инквизиции объявляет Христу, что он с большим трудом устроил жизнь людям, и что свобода, с которой пришел Христос, никому не нужна: «Пятнадцать веков мучились мы с этою свободою, но теперь это кончено, и кончено крепко» . Великому Инквизитору Достоевского понадобилось пятнадцать веков, чтобы «исправить» наследие Христа. Однако в конце концов он выполняет эту задачу, и поэтому теперь он - властелин истории. Сейчас ему поклоняются толпы, его указаниям следуют и, пав на колени, с восторгом принимают его благословение.

Соловьев прямо проводит аналогию с Великим Инквизитором, называя своего героя Великим Избранником. Великий Избранник, прождав 33 года и не получив божественного благословения и знака своей могущественности, боится, что тот Христос окажется настоящим и вернется на землю. Тогда он, сверхгений, сверхчеловек, вынужден будет растянуться перед ним «как последний глупый христианин». Это никак нельзя допустить, и Великий Избранник трижды яростно отрекается от веры: «Не воскрес, не воскрес, не воскрес!» . Личность Христа и воскресение Его важны для Соловьева, потому что это для него - неоспоримый факт. Великий Избранник в Боге любит себя, а вернее, себя любит более Бога. Отрицание Христа - первое условие для человека, если он подпал под власть антихристова начала. Человек может признавать мир и благо, прогресс и демократию, но отрицание Христа неизбежно ведет его в лагерь врагов Бога. В этом отношении Соловьев внес много ясности своим повествованием об Антихристе. Он представляет Антихриста как необыкновенно способного, гениального человека, который, едва достигнув 33 лет, становится известен как большой мудрец, писатель и общественник. Он пишет очень своеобразное произведение под названием «Открытый путь к вселенскому миру и благоденствию» . Все в нем согласовано, уравновешено, соединено так, что любой человек мог найти в нем свои взгляды, чувства, мысли, и каждый был согласен с убеждениями автора. Книга захватила умы, все удивлялись и восхищались ею. Каждому она казалась выражением полной правды. Только одного-единственного в ней не хватало: имени Христа. Это - неизменное начало, он живет всегда. И Соловьев, и Достоевский это понимали. «Пятнадцать веков уже минуло тому, как Он дал обетование придти в царствии своем. Но человечество ждет Его с прежней верой и умилением». По Достоевскому, реальность Христа со временем не только не умаляется в истории, но даже усиливается. Достоевский верит, что люди-то не забыли Христа и его заветов. Соловьев же почувствовал интуитивно, что люди поклоняются мнимым, ложным идеалам, а Христос - «вековечный от века идеал» (по Достоевскому) - останется ненужным, превзойденным. Это будет проповедь мнимого Царства Божьего и мнимого Евангелия, которое окажется без Благой вести - вот чего опасался Достоевский, вот от чего вслед за ним предостерегает русский философ.

Достоевский много размышлял об учении Христа по Евангелиям. Центр исповеди Инквизитора - размышление о трех главных искушениях Христа. «Страшный и умный дух», предлагавший Христу «чудо, тайну и авторитет», нашел в Инквизиторе своего лучшего адвоката. Три искушения через 16 веков после распятия Инквизитор предлагает вспомнить Христу: «А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за тобой побежит человечество как стадо, благодарное и послушное» . Первое искушение - обратить камни в хлебы - заключало в себе мысль о рабской природе человека, но Инквизитор и считает людей рабами: “Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: «Лучше поработите нас, но накормите нас» . Великий Инквизитор хотел бы принадлежать к ученикам Христа, проповедовать Его учение, но приходит к выводу, что люди не в силах вынести принципов Христа, они слишком слабы для их осуществления. Инквизитор и упрекает Христа в том, что Он сошел с небес могучим, сильным духом и забыл о слабых. Пятнадцать столетий понадобилось Великому кардиналу для того, чтобы исправить заветы Христа, сделав их доступными и посильными для слабых. Второе искушение - искушение о чуде, тайне. «Если хочешь знать, сын ли ты божий, то вверзись вниз, ибо сказано про того, что ангелы подхватят и понесут его и не упадет…» - вспоминает Инквизитор слова духа пустыни . Ошибка Христа, по мнению Инквизитора, в том, что он не понял природы человеческого разума, не понял, что человеку легче подчиниться факту, «чуду». Истину о конечности человеческой жизни, об отсутствии будущей небесной гармонии с ее справедливостью и возмездием познают, по мнению Инквизитора, лишь избранные, которые берут на себя бремя «тайны». Перед лицом Христа нет смысла дольше скрывать эту тайну: “И я не скрою от тебя тайну нашу. Может быть, ты именно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с тобой, а с ним, вот наша тайна!» . С понятием “тайна” тесно связано и понятие авторитета. Инквизитор трактует «авторитет» как необходимый фактор на пути отказа человека от своей свободы: «Они будут дивиться на нас, и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господствовать - так ужасно им станет под конец быть свободными!» . Достоевский подчеркивает в «Легенде...», что Великий Инквизитор действует именем Христа, уничтожает свободу людей во имя «христианского» мира, благоденствия, именем Христа утоляет голод и жажду, как Сын Божий объявляет тайну, творит знамения и чудеса, а авторитетом определяет совесть людей.

Антихристу Соловьева не понадобилось так много веков, чтобы в корне изменить учение Иисуса. Христос дал народам меч, сам пред- рек, что до конца истории будет борьба, а Он, Великий Избранник, даст народам мир и покой. Манифест, изданный им, оказывает желанное воздействие. “Важнее этих подробностей было прочное установление во всем человечестве самого основного равенства - равенства всеобщей сытости», «И вот народы Земли, облагодетельствованные своим владыкой, кроме всеобщего мира, кроме всеобщей сытости получат еще возможность постоянного наслаждения самыми разно\ образными и неожиданными чудесами и знамениями» . Великий Избранник в «Повести...» приглашает с Дальнего Востока чудодея, который дает возможность насладиться всякими чудесами и знамениями. Сытым нужны и развлечения, поэтому сверхчеловек оказывается “на высоте”, понимая, что нужно его толпе. Все осуществляемые деяния - ложь, обман. Соловьев изображает Антихриста настоящим гуманистом, человеком строгих добродетелей. Таков Антихрист: в слове, в деле и даже наедине со своей совестью - воплощенная добродетель, даже христиански окрашенная, хотя и в корне погубленная отсутствием любви и непомерною гордыней.

Антихрист Соловьева получит все то, чего Великому Инквизитору не доставало: он будет действительно гением всех наук и искусств. Он получит подобие бессмертия, он выстроит «земной рай». Будет создана всемирная, абсолютная тирания.

Инквизитор Достоевского тоже стремиться к этому. Жаждущий другим счастья, он возвратился из пустыни, где питался кореньями и акридами и примкнул к тем, кто взялся исправлять подвиг Христа. Любовь к людям ведет его ошибочным путем, он строит для них «общий и согласный муравейник». Этой идее Инквизитор находит подтверждение в историческом прошлом: «Всегда человечество в целом своем стремилось устроиться непременно всемирно» . Мысль Инквизитора движется далеко в глубины истории, находя и там потребность муравейника. Он говорит: «Великие завоеватели, Тимуры и Чингисханы, пролетели как вихрь по земле, стремясь завоевать вселенную, но и те, хотя и бессознательно, выразили ту же самую великую потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению» . Но мир Легенды не замыкается в историческом прошлом, а дан в разомкнутой временной перспективе. Так Инквизитор разворачивает перед Христом картину будущей гармоничной жизни людей: «…мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ… Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру… О, мы разрешим им и грех.. а нас они будут обожать, как благодетелей… Тихо умрут они, тихо угаснут во имя твое» . Представляя Христу будущую власть, Инквизитор обращается к фантастическим образам Апокалипсиса: «Но тогда-то и приползет к нам зверь и будет лизать ноги наши, и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих. И мы сядем на зверя и воздвигнем чашу и на ней будет написано: “Тайна!”. Но тогда лишь и настанет для людей царство покоя и счастья» . Но Инквизитор созиждет вместо Христового идеала новую Вавилонскую башню. Великий Избранник в «Повести…» говорит громкие слова, зовет за собой. Духа Христова не имея, называет себя христианином. В порыве братской любви хочет осчастливить, узнав, что для верующих дороже всего в христианстве. Великий Избранник - лжемессия, причастный сатанинской благодати. Он смотрит ангельскими глазами и соблазняет, как Антихрист. «Моя искренняя любовь к вам, братья возлюбленные, жаждет взаимности. Я хочу, чтобы не по чувству долга, а по чувству сердечной любви вы признали меня истинным вождем во всяком деле, предпринимаемом для блага человечества» . Предлагая верующим духовный авторитет в обществе, почитание Священного Писания, символов и регалий христианства, Великий Избранник ловко обходит молчанием самого Сына Божьего. Предполагая, что мирская помощь религиям гарантирует ему поддержку церквей, он возвращает высланных пап в Рим, утверждает мировой институт исследований Священного Писания, академию литургии, созывает в Иерусалиме съезд трех основных христианских конфессий. Верующим важнее всего сам Христос, и старец Иоанн просит гласно признать Иисуса страдавшего, умершего и воскресшего. Тут Великий Избранник снимает свою маску и превращается из человеколюбца-мудреца в отвратительного тирана. «Лик» изменился: ненавистью, яростью, страхом, завистью искажены черты и Великого Инквизитора, готового сжечь Христа. Адская буря поднимается внутри Антихриста, Великого Избранника, огромная темная туча закрывает окна храма, - верующие поднимают головы к алтарю и распознают в новоявленном самозванце Сатану, Антихриста. С этого момента он вступает в открытую войну против Агнца. Антихрист убивает всех преданных учеников Христа, соблазняет народ, раздавая “листы с полными и безусловными индульгенциями на все грехи прошедшие, настоящие и будущие», объявляет себя «единым истинным воплощением верховного божества вселенной» .

Инквизитор в «Легенде…» размышляет о втором пришествии Христа, когда он будет судить живых и мертвых: «Говорят и пророчествуют, что ты придешь и вновь победишь, придешь со своими избранниками, со своими гордыми и могучими, но мы скажем, что они спасли лишь самих себя, а мы спасли всех» . Инквизитор обдумал и приготовил слова, которые он в день страшного суда по- святит Христу: «Суди нас, если можешь и смеешь!». Христианство для него не религия воскресения, а религия Голгофы. Инквизитор жаждет уничтожить Христа: «Повторяю тебе, завтра же ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру твоему, на котором сожгу тебя за то, что ты пришел нам мешать» . Отрицание Христа, борьба с Сыном Божиим - истинный знак Антихристова начала. Достоевский образом Инквизитора и отвечает на вопрос: сможет ли человек вынести полный отказ от Бога. А Владимир Соловьев понял, что потеря веры в Христа, когда человеку внушают: «…тот нищий, распятый - мне и тебе чужой» , - есть лучшая почва для соблазнов Антихриста. «Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают современные лекаря- социалисты...», - предупреждает Ф. М. Достоевский. «Есть ли зло естественный недостаток или это действительная сила?» - спрашивает в «Повести...» Владимир Соловьев.

Наша история, управляемая не только положительным началом - Христом, но и вторым, отрицательным, противоположным началом. Оно также реально, и Достоевский нисколько не сомневается в его существовании, поэтому изображает его не в абстрактном виде, а в образе живого и конкретного человека. У Достоевского Христу противопоставлен Инквизитор, у В. Соловьева - Антихрист. У Соловьева Антихрист имеет черты, родственные с Великим Инквизитором. В «Легенде...» Достоевского оба они стоят один против другого, глаза в глаза. В обычной жизни они встречаются редко, и у Соловьева эти два начала не сходятся в темном подземелье, а только сменяют друг друга.

В «Легенде...» Достоевский выразил величайшие чувства Христа, а Соловьев в «Повести» - чувство Сатаны. Освобождение Христа из тюрьмы - только другой способ удаления Его из истории. Вместо того, чтобы уничтожить Его физически, Инквизитор хочет удалить Христа духовно. Так Великий Инквизитор вступает в новую ипостась, чтобы воплотиться как злобствующий Антихрист. Достоевский заканчивает «Легенду...» тем, что Христос уходит в темноту, на черные улицы Севильи. Поцелуй Христа горит в сердце Инквизитора, но он открывает двери, выпускает Христа и просит: «Ступай и не приходи более…не приходи вовсе…никогда, никогда!» . У В. Соловьева апокалиптическая повесть заканчивается крушением Антихриста. Демоническое тело Великого Избранника распадается на части и уходит в небытие: «Но едва стали сходиться авангарды двух армий, как произошло землетрясение небывалой силы - под Мертвым морем, около которого расположились имперские войска, открылся кратер огромного вулкана, и огненные потоки, слившись в одно пламенное озеро, поглотили и самого императора, и все его бесчисленные полки…». «Повесть…» оканчивается величественным «вторым пришествием»: «Когда святой город был уже у них в виду, небо распахнулось великой молнией от востока до запада, и они увидели Христа, сходящего к ним в царской одеянии и с язвами от гвоздей на распростертых руках» .

Так в поэтическом сознании Владимира Соловьева развился один из образов Федора Михайловича Достоевского. В. Соловьев не только смог отличить зерна от плевел, но и помог нам лучше понять «Легенду...», подчеркнул то, что в ней было скрыто, едва намечено. И

«Легенда о Великом Инквизиторе», и «Краткая повесть об Антихристе» устремлены в вечность, обращены к людям, живущим в новом тысячелетии, идеей спасения человека.

ЛИТЕРАТУРА

религиозный поиск достоевский соловьев

1. Достоевская А.Г. Воспоминания. - М., 1987. - С. 277.

2. Литературное наследство. Т.83. - М., 1971. - С. 331.

3. Наседкин Н.Н. Энциклопедия. Достоевский. - М., 2003. - С.726.

4. Достоевский Ф.М. Дневник писателя. - М., 1989.

5. Страхов Н.Н. Воспоминания // Достоевский в русской критике. -

М., 1956. - С.319.

6. Достоевский Ф.М. ПСС: в 30т. М., 1986. Т. 28 1, С.176. Далее том и страница даны в тексте. Том - римскими, страница - арабскими цифрами.

7. Соловьев В.С. Чтения о Богочеловечестве // Соловьев В.С. Философская публицистика. - М., 1989. - Т.II.

8. Соловьев В.С. Три разговора. О войне, прогрессе и конце всемирной истории, со включением краткой повести об антихристе и с приложениями. - М., 1991.

Размещено на Allbest.ru

Подобные документы

Владимир Сергеевич Соловьев - классик русской идеалистической философии. Формирование его религиозных убеждений, философии вечной женственности. Личные качества и дружеские отношения Соловьева. Размышления о смысле человеческой любви в статьях философа.

контрольная работа , добавлен 26.02.2011


Биография В.С. Соловьева. Основные положения философии Соловьева. Место в истории русской философии. Теория "всеединства": его понятие в онтологическом, гносеологическом и аксиологическом плане. Теософия, понятие Софии. Истина, красота и доброта.

реферат , добавлен 27.02.2017


Владимир Соловьев и влияние на его мировоззрение трудов Спинозы. Философский труд "Оправдание добра" и проблемы этики. Общий очерк философии Соловьева. Единство мировой души в своем стремлении к реализации. Соединение божественного начала с душою мира.

реферат , добавлен 22.03.2009


Философские позиции Соловьева. Концепция всеединства и идея Богочеловечества. Религиозно-философское обоснование всемирной теократии. Соловьев как первый русский философ, создавший систему, охватывающую все традиционные разделы философского знания.

реферат , добавлен 27.02.2010


Анализ жизненного пути и философского становления В. Соловьева - выдающегося русского мыслителя. Воздействие его творчества на развитие русской религиозной философии конца XIX–начала ХХ вв. Изучение философии "всеединства", идеи вечного Богочеловечества.

реферат , добавлен 14.08.2010


Этапы развития русской философии и их общая характеристика. Историческая ортодоксально-монархической философии Ф.М. Достоевского, П.Я. Чаадаева, Л.Н. Толстого. Революционно-демократическая, религиозная и либеральная философия. Западники и славянофилы.

контрольная работа , добавлен 21.05.2015


Религиозно-философские искания русских писателей (Ф. Достоевского, Л. Толстого). Западники и славянофилы. Метафизика всеединства Вл. Соловьева. Материалистическое и идеалистическое направления в русской философии второй половины XIX-начала XX вв.

методичка , добавлен 16.06.2013


реферат , добавлен 02.11.2012


Категория сознания в философии, его мотивационно-ценностный потенциал. Генезис данной категории и общественная природа. Взаимосвязь сознания и языка, его связь с бессознательным. Понятие идеального, его соотношение с реальностью, идеальное и идеал.

реферат , добавлен 03.02.2016


Краткий очерк жизни, личностного и творческого становления российского философа второй половины XIX века В.С. Соловьева. Сущность философии всеединства Соловьева, ее отличительные признаки. Этическое учение философа и его место в современной науке.

Особенно глубокий философский смысл имеет творчество Федора Михайловича Достоевского (1821 - 1881), относящееся к высшим достижениям русского национального самосознания. Его хронологические рамки - 40-70-е гг. XIX в. - время интенсивного развития отечественной философской мысли, формирования главных идейных течений. Достоевский принял участие в осмыслении многих философских и социальных идей и учений своего времени - от возникновения первых социалистических идей на русской почве до философии всеединства В. С. Соловьева.

Познание нравственной сути человека, с его точки зрения, задача чрезвычайно сложная и многообразная. Сложность ее заключается в том, что человек обладает свободой и волен сам делать выбор между добром и злом. Причем свобода, свободный ум, "бесчинство свободного ума" могут стать орудиями человеческого несчастья, взаимного истребления, способны "завести в такие дебри", из которых нет выхода.

Особое место в творчестве Достоевского заняла тема любви к родине, России и русскому народу, связанная не только с его "почвенническими" идеями и с отвержением "чуждых идей" нигилистов, но и с представлениями об общественном идеале. Писатель проводит разграничение между народным и интеллигентским пониманием идеала. Если последний предполагает, по его словам, поклонение чему-то носящемуся в воздухе и "которому даже имя придумать трудно", то народность как идеал основана на христианстве. Достоевский делал все возможное, особенно в философско-публицистическом "Дневнике писателя", для пробуждения в обществе национального чувства; он сетовал на то, что, хотя у русских есть "особый дар" восприятия идей чужих национальностей, характер своей национальности они знают порой весьма поверхностно. Достоевский верил во "всемирную отзывчивость" русского человека и считал ее символом гений Пушкина. Он настаивал именно на идее "всечеловечности" и пояснял, что в ней не заключено никакой враждебности Западу. "...Стремление наше в Европу, даже со всеми увлечениями и крайностями его, было не только законно и разумно, в основании своем, но и народно, совпадало вполне с стремлениями духа народного"

Достоевский как писатель и мыслитель оказал огромное воздействие на духовную атмосферу XX в., на литературу, эстетику, философию (прежде всего на экзистенциализм, персонализм и фрейдизм), и особенно на русскую философию, передав ей не какую-то систему идей, а то, что философ и богослов Г. В. Флоровский назвал "раздвижением и углублением самого метафизического опыта".

Крупным представителем религиозной философии XIX в. является Владимир Сергеевич Соловьев (1853-1900)

Характерными чертами философии Соловьева являются ее системность и универсализм. В своем творчестве Соловьев решал многие ключевые проблемы философии, охватывающие онтологию, гносеологию, этику, эстетику, философию истории, социальную философию. Системность философии Соловьева -- в ее замысле: "Не бегать от мира, а преображать мир". Но, в отличие от К. Маркса, он понимал изменение мира не как его переустройство на совершенно новых, революционных основаниях, а как возвращение к основам христианской цивилизации, к идеям античности. При этом Соловьев отнюдь не отвергал европейской философии Нового времени. Он прекрасно знал сочинения западных философов и активно использовал их в своем творчестве (Декарт, Спиноза, Кант, Шеллинг, Гегель, Конт, Шопенгауэр, Гартман). Однако опыт философии Нового времени он считал переходом к тому состоянию философии, которое может быть истолковано как реализация в истории христианского учения, - иными словами, это понимание истории в виде богочеловеческого процесса, где человек рассматривается как соединение Бога с материальной природой. В более конкретном плане такая позиция связана с идеей "христианской общественности" Соловьева, изложенной в его "Чтениях о богочеловечестве" (1878-1881). Так, у Спинозы Соловьев находит ту идею, которая впоследствии станет философским ядром всего его творчества, - идею всеединства, хотя эта идея у него наполняется новым содержанием.

Вершиной творчества Соловьева является его нравственная философия, изложенная в самом крупном его труде "Оправдание добра" (1897-1899). Здесь представлены категории нравственности, основывающиеся на чувствах стыда, жалости, сострадания и благоговения.

Большое внимание Соловьев уделяет вопросу о соотношении нравственности и права.

Значительная часть философской публицистики Соловьева, особенно в последний период творчества, посвящена размышлениям о мест России во всемирной истории. Он ратовал за единство России и Европы, за объединение всех трех направлений в христианстве - католицизма, православия и протестантизма. Этим объясняется его неприятие отождествления христианства с православной религией.

Философия русского космизма

Это философское направление сложилось в конце XIX века и сегодня о космизме говорят как об одной из ведущих традиций самобытной философской мысли России. Основы «русского космизма» заложены в творчестве Н. Ф. Федорова, К. Э. Циолковского (1857–1935) и В. И. Вернадского (1863–1945).

Современные исследователи выделяют несколько течений в «русском космизме». Религиозно-философское направление представляют В. С. Соловьев, Н. Ф. Федоров, С. Н. Булгаков, П. А. Флоренский, Н. А. Бердяев.

Естественнонаучное направление отражено в творчестве К. Э. Циолковского, Н. А. Умова (1846–1915), В. И. Вернадского, А. Л. Чижевского (1897–1964).

Поэтически-художественное направление связывают с именами В. Ф. Одоевского, Ф. И. Тютчева, А. Л. Чижевского.

В целом для «русского космизма» характерна ориентация на идею космоцентризма (антропокосмизма), убежденность в наличии космического целого и космической по природе и значению миссии человека. Смысловое содержание космоса выступает как основание этического культурно-исторического самоопределения человека и человечества. Для многих представителей этого течения показательно принятие идеи эволюционизма, органическое восприятие мира. На первый план ими ставится практически-деятельное начало человека.

Особое место в разработке идей русского космизма занимает Н. Ф. Федоров. Для него космос – это христианский космос. Он не дан, а задан, поскольку ныне это беспорядок и хаос, мир неразумия. Такое состояние – следствие падения человека. Оно будет устранено, когда весь мир между людьми и богом будет освещен сознанием и управляем волею.

В силу падшести человека и природа становится его врагом, силой враждебной и смертоносной. Чтобы избежать этого, необходимо заняться регуляцией природы. Главной задачей при этом выступает воскрешение отцов. Отсюда главная идея космизма Федорова – это мотив дела, воплощения христианского мифа в рукотворную реальность. Главное сочинение мыслителя – «Философия общего дела».

Сторонники эмоционального подхода в «русском космизме» проникнуты убеждением в космической роли человека как разума («ноосфера»), сознания природы. Те, кто в большей мере тяготел к его религиозным формам, верили в провиденциальный замысел Бога о человеке, в необходимость человеческого участия в Божественном домостроительстве, в восстановлении падшего естества мира и человека.

В трудах этих мыслителей обосновывается необходимость религионизации науки, сотрудничества веры и знания.

Идеи космизма получают развитие в трудах А. К. Горского (1886–1943) и Н. А. Сетницкого (1888–1937). Эти философы стояли на позициях христианского эволюционизма, утверждающего факт продолжающегося творения, истории. Они считали, что только путем индивидуального спасения можно вырваться из мира. Преображение мира требует не только внутреннего делания, но и внешнего труда.

Горский и Сетницкий полагали, что сегодня можно говорить «о совершившемся или близком к завершению внешнем объединении человечества на всей нашей планете». Такое объединение предполагает отмену этнических и национальных сил и постановку «вопроса о смысле культуры и, в частности, вопроса о замене стихийного бессознательного возникновения ее осмысленным и планомерным созиданием». Перед человечеством лежит обязанность преобразования всего космоса, всего общества, всей человеческой природы. Но для этого мир должен приготовиться к повсеместному принятию Евангелия, и эти подготовительные процессы в жизни человечества должны смениться эпохой деятельности его в теле и деле Христовом.

В наши дни идеи «русского космизма» привлекают внимание не только философов. Они получают все более широкое распространение в общественном сознании, вызывают значительный интерес за пределами России.

28 Философия "Серебряного века"

Условно начало «серебряного века» в философии можно связать со временем между двумя русскими революциями. Если до первой революции 1905 российская интеллигенция была более или менее едина в вопросе о необходимости политических реформ (считая форму государственного правления главной причиной неудовлетворительного положения дел в стране и обществе), то после введения основных конституционных свобод в 1905 общественные умы направляются на поиск новых форм воззрений на мир и жизнь.

К философам серебряного века традиционно относят Н.А.Бердяева,С.Н.Булгакова, Б.П.Вышеславцева, С.Л.Франка, Н.О.Лосского, Ф.А.Степуна,П.Б.Струве, В.Н.Ильина, Л.П.Карсавина, П.А.Флоренского, Льва Шестова, С.Н. иЕ.Н.Трубецких, В.Ф.Эрна, А.Ф.Лосева, Г.Г.Шпета и др.

Эпоха «серебряного века» российской культуры богата опытами выражения метафизических идей в художественном творчестве. Такими образцами «литературной» метафизики является творчество двух литераторов и полемистов – Д.С.Мережковского и В.В.Розанова.

У философов Серебряного века были различные судьбы: кто-то из них вместе с «белым движением» покинул родину, кто-то был выслан из Советской России и жил в эмиграции, кто-то подвергся репрессиям и погиб в сталинские годы. Были и такие, кто смог вписаться в университетскую и академическую философскую жизнь в СССР. Но, несмотря на это, правомерно условное объединение этих мыслителей под названием «философы Серебряного века» на основании сочетания широкой эрудиции, базирующейся на европейской культурной традиции, и литературно-публицистического таланта.

Брошюра Вл. Соловьева “Три речи в память Достоевского” (1881 – 1883) включает впервые опубликованную в указанном издании “Первую речь”, до того нигде не прочитанную; произнесенную 1 февраля 1882 г. и напечатанную в газете “Новое время” (1882. № 2133) “Вторую речь”; и “Третью речь”, сказанную 19 февраля 1883 г. и впервые увидевшую свет в журнале “Русь” (1883. № 6) под заголовком “Об истинном деле (В память Достоевского”).

Отношения между двумя выдающимися соотечественниками – Вл. Соловьевым и Ф. М. Достоевским – были достаточно сложны и не столь однолинейны, как это часто пытаются представить. Об этом еще писал один из первых исследователей творчества Вл. Соловьева кн. Е. Н. Трубецкой, отмечавший, что нельзя говорить только о влиянии Достоевского на Соловьева, но надо учитывать их взаимовлияние (Трубецкой Е. Н. Миросозерцание В. С. Соловьева. Т. 1. М. 1913. С. 73-74). Воздействие Вл. Соловьева на Достоевского (причем не только и не столько его философии, сколько самой его личности) было огромным, достаточно заметить, что многие исследователи усматривали, и весьма обоснованно, отражение черт характера Вл. Соловьева в образах Алеши и Ивана в “Братьях Карамазовых”. Более того, один из наиболее тонких знатоков творчества Вл. Соловьева, его племянник, категорически утверждает, что “Достоевский лучше понимал Соловьева, чем Соловьев – Достоевского. Трудно представить более противоположных людей. Достоевский – весь анализ, Соловьев весь – синтез. Достоевский весь трагичен и анти-номичен: Мадонна и Содом, вера и наука, Восток и Запад находятся у него в вечном противоборстве, тогда как для Соловьева тьма есть условие света, наука основана на вере, Восток должен в органическом единстве соединиться с Западом” (Соловьев С. М. Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева. Брюссель, 1977. С. 201-202).
Влияние идей Вл. Соловьева ясно ощущается в концепции знаменитой “Пушкинской речи” Достоевского, особенно в той ее части, где говорится о третьем “всемирно-историческом” периоде творчества Пушкина.
Итак, В. С. Соловьев. Три речи в память Достоевского

Соловьев Владимир Сергеевич (1853 – 1900) – философ, богослов, поэт, публицист, основоположник философской критики в литературоведении, ему принадлежит цикл статей о русских поэтах XIX в.
Родился в Москве 16 января 1853 года в семье русского историка Сергея Михайловича Соловьева. Мать философа Поликсена Владимировна принадлежала к Украинско-Польской семье, среди предков которой был известный украинский философ Г. С. Сковорода. Отец Владимира Соловьева отличался строгостью нрава. В семье все было подчинено строгим правилам. Как отмечал А. Ф. Лосев, “обстановка ранних лет Владимира Соловьева сложилась весьма благоприятно для его последующего духовного развития”. В 1864 году отец с сыном были против ссылки Чернышевского на каторгу. Учился будущий философ в московской 5-й гимназии (ныне московская школа № 91). В 1869 поступил в Московском университете на естественное отделение, через два года перейдя на историко-филологическое. Изучал труды А. С. Хомякова, Шеллинга и Гегеля, Канта, Фихте. В двадцать один год написал свою первую крупную работу “Кризис западной философии”, в которой выступил против позитивизма и разделения (дихотомии) “спекулятивного” (рационалистического) и “эмпирического” знаний.

В июне 1876 года приступил к преподаванию в университете, но из-за профессорской склоки в марте 1877 года покинул Москву и переехал в Санкт-Петербург, где стал членом Ученого комитета при Министерстве народного просвещения и одновременно преподавал в университете.

В 1880 году защитил докторскую диссертацию. Игравший в Петербургском университете влиятельную роль М. И. Владиславлев, который раньше положительно оценил магистерскую диссертацию Соловьева, стал относиться к нему довольно холодно, так что Владимир Соловьев оставался на должности доцента, но не профессора.

28 марта 1881 г. прочитал лекцию, в которой призывал помиловать убийц Александра II. Прочтение той лекции, текст которой не сохранился, считают причиной его ухода из университета. Хотя дело осталось без серьезных последствий.

Целиком отдается написанию произведений чисто богословского характера, которые уже были подготовлены его философско-теоретическими раздумьями: задумывает трехтомный труд в защиту католицизма, но по разным причинам цензурного и технического характера вместо этих запланированных трех томов вышла в 1886 году работа “История и будущность теократии”, а в 1889 году, уже на французском языке, в Париже, – “Россия и Вселенская Церковь”. В последние годы своей жизни и особенно с 1895 года возвращается к философии.

Семьи не имел; жил большей частью в имениях своих друзей или за границей; был человеком экспансивным, восторженным и порывистым. К концу 1890-х годов здоровье его стало заметно ухудшаться. Летом 1900 года Соловьев приехал в Москву, чтобы сдать в печать свой перевод Платона. Уже 15 июля, в день своих именин, почувствовал себя очень плохо. В тот же день он попросил своего друга Давыдова отвезти его в подмосковное имение Узкое (ныне в черте Москвы, Профсоюзная ул. 123а), принадлежавшее тогда князю Петру Николаевичу Трубецкому, в котором тогда жил со своей семьей друг и ученик Владимира Соловьева, известный профессор Московского университета Сергей Трубецкой, являвшийся единокровным братом владельца имения. В имение Соловьев приехал уже тяжело больным. Врачи определили у него склероз артерий, цирроз почек и уремию, а также полное истощение организма, но помочь уже ничем не смогли. В. С. Соловьев после двухнедельной болезни скончался в Узком в кабинете П. Н. Трубецкого 31 июля (13 августа по новому стилю) 1900 года. Похоронен он был на Новодевичьем кладбище, вблизи могилы своего отца.

(Пока оценок нет)

Сочинения по темам:

1. В 1885 году Крамской хлопочет о Репине, защищает его “Ивана Грозного”, напомнившего россиянам о судьбе героев “Народной воли”. И в...
2. Мы считаем Достоевского одним из величайших новаторов в области художественной формы. Он создал, по нашему убеждению, совершенно новый тип художественного...
3. Стихотворение “Потемнели, поблекли залы” датируется февралем 1903 года. Сложно точно обозначить время, когда происходит описанная в тексте история. Блок помещает...
4. В январе 1851 года жизнь Алексея Константиновича Толстого навсегда изменилась. На маскараде, проходившем в Большом театре, граф познакомился с Софьей...

[В.С.Соловьев ]|[Ф.М.Достоевский ]|[Библиотека "Вехи" ]

В.С.СОЛОВЬЕВ
ТРИ РЕЧИ В ПАМЯТЬ ДОСТОЕВСКОГО

Предисловие
Первая речь
Вторая речь
Третья речь
Заметка в защиту Достоевского от обвинения в "новом" христианстве

ПРЕДИСЛОВИЕ

В трех речах о Достоевском я не занимаюсь ни его личной жизнью, ни литературной критикой его произведений. Я имею в виду только один вопрос: чему служил Достоевский, какая идея вдохновляла всю его деятельность?

Остановиться на этом вопросе тем естественнее, что ни подробности частной жизни, ни художественные достоинства или недостатки его произведений не объясняют сами по себе того особенного влияния, которое он имел в последние годы своей жизни, и того чрезвычайного впечатления, которое произвела его смерть. С другой стороны, и те ожесточенные нападки, которым все еще подвергается память Достоевского, направлены никак не на эстетическую сторону его произведений, ибо все одинаково признают в нем первостепенный художественный талант, возвышающийся иногда до гениальности, хотя и не свободный от крупных недостатков. Но та идея, которой служил этот талант, для одних является истинной и благотворной, а другим представляется фальшивой и вредной.

Окончательная оценка всей деятельности Достоевского зависит от того, как мы смотрим на одушевлявшую его идею, на то, во что он верил и что любил. "А любил он прежде всего живую человеческую душу во всем и везде, и верил он, что мы все род Божий , верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением. Приняв в свою душу всю жизненную злобу, всю тяготу и черноту жизни и преодолев все это бесконечной силой любви, Достоевский во всех своих творениях возвещал эту победу. Изведав божественную силу в душе, пробивающуюся через всякую человеческую немощь, Достоевский пришел к познанию Бога и Богочеловека. Действительность Бога и Христа открылась ему во внутренней силе любви и всепрощения, и эту же всепрощающую благодатную силу проповедовал он как основание и для внешнего осуществления на земле того царства правды, которого он жаждал и к которому стремился всю свою жизнь" .

Мне кажется, что па Достоевского нельзя смотреть как на обыкновенного романиста, как на талантливого и умного литератора. В нем было нечто большее, и это большее составляет его отличительную особенность и объясняет его действие на других. В подтверждение этого можно было бы привести очень много свидетельств. Ограничусь одним, достойным особого внимания. Вот что говорит гр. Л. Н. Толстой в письме к И. Н. Страхову: "Как бы я желал уметь сказать все, что я чувствую о Достоевском. Вы, описывая свое чувство, выразили часть моего. Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним; и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек. И никогда мне в голову не приходило мериться с ним, никогда. Все, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум - тоже, но дело сердца - только радость. Я его так и считал своим другом и иначе не думал, как то, что мы увидимся и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг читаю - умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу. На днях, до его смерти, я прочел "Униженные и оскорбленные" и умилялся" . А в другом, прежнем письме: "На днях я читал "Мертвый дом". Я много забыл, перечитал и не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина. Не тон, а точка зрения удивительна: искренняя, естественная и христианская. Хорошая, назидательная книга. Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался. Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю" .

Те сердечные качества и та точка зрения, на которые указывает гр. Толстой, тесно связаны с той господствующей идеей, которую Достоевский носил в себе целую жизнь, хотя лишь под конец стал вполне овладевать ею. Уяснению этой идеи посвящены три мои речи.

ПЕРВАЯ РЕЧЬ

В первобытные времена человечества поэты были пророками и жрецами, религиозная идея владела поэзией, искусство служило богам. Потом, с усложнением жизни, когда явилась цивилизация, основанная на разделении труда, искусство, как и другие человеческие делания, обособилось и отделилось от религии. Если прежде художники были служителями богов, то теперь само искусство стало божеством и кумиром. Явились жрецы чистого искусства, для которых совершенство художественной формы стало главным делом помимо всякого религиозного содержания. Двукратная весна этого свободного искусства (в классическом мире и в новой Европе) была роскошна, но не вековечна. На наших глазах кончился расцвет новоевропейского художества. Цветы опадают, а плоды еще только завязываются. Было бы несправедливо требовать от завязи качеств спелого плода: можно только предугадывать эти будущие качества. Именно таким образом следует относиться к теперешнему состоянию искусства и литературы. Теперешние художники не могут и не хотят служить чистой красоте, производить совершенные формы; они ищут содержания. Но, чуждые прежнему, религиозному содержанию искусства, они обращаются всецело к текущей действительности и ставят себя к ней в отношение рабское вдвойне: они, во-первых, стараются рабски списывать явления этой действительности, а во-вторых, стремятся столь же рабски служить злобе дня, удовлетворять общественному настроению данной минуты, проповедовать ходячую мораль, думая чрез то сделать искусство полезным. Конечно, ни та, ни другая из этих целей не достигается. В безуспешной погоне за мнимо реальными подробностями только теряется настоящая реальность целого, а стремление соединить с искусством внешнюю поучительность и полезность к ущербу его внутренней красоты превращает искусство в самую бесполезную и ненужную вещь в мире, ибо ясно, что плохое художественное произведение при наилучшей тенденции ничему научить и никакой пользы принести не может.

Произнести безусловное осуждение современному состоянию искусства и его господствующему направлению очень легко. Общий упадок творчества и частные посягательства на идею красоты слишком бросаются в глаза, - и, однако же, безусловное осуждение всего этого будет несправедливо. В этом грубом и низменном современном художестве, под этим двойным зраком раба скрываются залоги божественного величия. Требования современной реальности и прямой пользы от искусства , бессмысленные в своем теперешнем грубом и темном применении, намекают, однако, на такую возвышенную и глубоко истинную идею художества, до которой еще не доходили ни представители, ни толкователи чистого искусства. Не довольствуясь красотой формы, современные художники хотят более или менее сознательно, чтобы искусство было реальною силою , просветляющей и перерождающей весь человеческий мир. Прежнее искусство отвлекало человека от той тьмы и злобы, которые господствуют в мире, оно уводило его на свои безмятежные высоты и развлекало его своими светлыми образами; теперешнее искусство, напротив, привлекает человека к тьме и злобе житейской с неясным иногда желанием просветить эту тьму, умирить эту злобу. Но откуда же искусство возьмет эту просвещающую и возрождающую силу? Если искусство не должно ограничиваться отвлечением человека от злой жизни, а должно улучшать саму эту злую жизнь, то эта великая цель не может быть достигнута простым воспроизведением действительности. Изображать еще не значит преображать, и обличение еще не есть исправление. Чистое искусство поднимало человека над землею, уводило его на олимпийские высоты; новое искусство возвращается к земле с любовью и состраданием, но не для того же, чтобы погрузиться во тьму и злобу земной жизни, ибо для этого никакого искусства не нужно, а с тем, чтобы исцелить и обновить эту жизнь. Для этого нужно быть причастным и близким земле, нужна любовь и сострадание к ней, но нужно еще и нечто большее. Для могучего действия на землю, чтобы повернуть и пересоздать ее, нужно привлечь и приложить к земле неземные силы . Искусство, обособившееся, отделившееся от религии, должно вступить с нею в новую свободную связь. Художники и поэты опять должны стать жрецами и пророками, но уже в другом, еще более важном и возвышенном смысле: не только религиозная идея будет владеть ими, но и они сами будут владеть ею и сознательно управлять ее земными воплощениями. Искусство будущего, которое само после долгих испытаний вернется к религии, будет совсем не то первобытное искусство, которое еще не выделилось из религии.

Несмотря на антирелигиозный (по-видимому) характер современного искусства, проницательный взгляд сумеет отличить в нем неясные черты будущего религиозного искусства, именно в двойном стремлении - к полному воплощению идеи в мельчайших матерьяльных подробностях до совершенного почти слияния с текущею действительностью и вместе с тем в стремлении воздействовать на реальную жизнь, исправляя и улучшая ее, согласно известным идеальным требованиям. Правда, сами эти требования еще довольно безуспешны. Не сознавая религиозного характера своей задачи, реалистическое художество отказывается от единственной твердой опоры и могучего рычага для своего нравственного действия в мире.

Но весь этот грубый реализм современного художества есть только та жесткая оболочка, в которой до времени скрывается крылатая поэзия будущего. Это не личное только чаяние - на это наводят положительные факты. Уже являются художники, которые, исходя из господствующего реализма и еще оставаясь в значительной мере на его низменной почве, вместе с тем доходят до религиозной истины, связывают с нею задачи своих произведений, из нее почерпают свой общественный идеал, ею освящают свое общественное служение. Если в современном реалистическом художестве мы видим как бы предсказание нового религиозного искусства, то это предсказание уже начинает сбываться. Еще нет представителей этого нового религиозного искусства, но уже являются его предтечи. Таким предтечей был и Достоевский.

По роду своей деятельности принадлежа к художникам-романистам и уступая некоторым из них в том или другом отношении, Достоевский имеет перед ними всеми то главное преимущество, что видит не только вокруг себя, но и далеко впереди себя...

Кроме Достоевского, все наши лучшие романисты берут окружающую их жизнь так, как они ее застали, как она сложилась и выразилась, - в ее готовых, твердых и ясных формах. Таковы в особенности романы Гончарова и гр. Льва Толстого. Оба они воспроизводят русское общество, выработанное веками (помещиков, чиновников, иногда крестьян), в его бытовых, давно существующих, а частью отживших или отживающих формах. Романы этих двух писателей решительно однородны по своему художественному предмету при всей особенности их талантов. Отличительная особенность Гончарова - это сила художественного обобщения, благодаря которой он мог создать такой всероссийский тин. как Обломова, равного которому по широте мы не находим ни у одного из русских писателей . - Что же касается до Л. Толстого, то все его произведения отличаются не столько широтой типов (ни один из его героев не стал нарицательным именем), сколько мастерством в детальной живописи, ярким изображением всяческих подробностей в жизни человека и природы, главная же его сила - в тончайшем воспроизведении механизма душевных явлений . Но и эта живопись внешних подробностей, и этот психологический анализ являются на неизменном фоне готовой, сложившейся жизни, именно жизни русской дворянской семьи, оттеняемой еще более неподвижными образами из простого люда. Солдат Каратаев слишком смирен, чтобы заслонить собою господ, и даже всемирно-историческая фигура Наполеона не может раздвинуть этого тесного горизонта: владыка Европы показывается лишь настолько, насколько соприкасается с жизнью русского барина; а это соприкосновение может ограничиваться очень немногим, например знаменитым умыванием, в котором Наполеон графа Толстого достойно соперничает с гоголевским генералом Бетрищевым . - В этом неподвижном мире все ясно и определенно, все установилось; если есть желание чего-то другого, стремление выйти из этих рамок, то это стремление обращено не вперед, а назад, к еще более простой и неизменной жизни, - к жизни природы ("Казаки", "Три смерти").

Совершенно противуположный характер представляет художественный мир Достоевского. Здесь все в брожении, ничто не установилось, все еще только становится. Предмет романа здесь не быт общества, а общественное движение . Изо всех наших замечательных романистов один Достоевский взял общественное движение за главный предмет своего творчества. Обыкновенно с ним сопоставляют в этом отношении Тургенева, но без достаточного основания. Чтобы характеризовать общее значение писателя, надо брать его лучшие, а не худшие произведения. Лучшие же произведения Тургенева, в особенности "Записки охотника" и "Дворянское гнездо", представляют чудесные картины никак не общественного движения, а лишь общественного состояния - того же старого дворянского мира, который мы находим у Гончарова и Л. Толстого. Хотя затем Тургенев постоянно следил за нашим общественным движением и отчасти подчинялся его влиянию, но смысл этого движения не был им угадан, а роман, специально посвященный этому предмету ("Новь"), оказался совершенно неудачным .

Достоевский не подчинился влиянию господствовавших кругом него стремлений, не следовал покорно за фазисами общественного движения - он предугадывал повороты этого движения и заранее судил их. А судить он мог по праву, ибо имел у себя мерило суждения в своей вере, которая ставила его выше господствующих течений, позволяла ему видеть гораздо дальше этих течений и не увлекаться ими. В силу своей веры Достоевский верно предугадывал высшую, далекую цель всего движения, ясно видел его уклонения от этой цели, по праву судил и справедливо осуждал их. Это справедливое осуждение относилось только к неверным путям и дурным приемам общественного движения, а не к самому движению, необходимому и желанному; это осуждение относилось к низменному пониманию общественной правды, к ложному общественному идеалу, а не к исканию общественной правды, не к стремлению осуществить общественный идеал. Этот последний и для Достоевского был впереди: он верил не в прошедшее только, но и в грядущее Царство Божие и понимал необходимость труда и подвига для его осуществления. Кто знает истинную цель движения, тот может и должен судить уклонения от нее. А Достоевский тем более имел на это право, что он сам первоначально испытал те уклонения, сам стоял на той неверной дороге. Положительный религиозный идеал, так высоко поднявший Достоевского над господствующими течениями общественной мысли, этот положительный идеал не дался ему сразу, а был выстрадан им в тяжелой и долгой борьбе. Он судил о том, что знал, и суд его был праведен. И чем яснее становилась для него высшая истина, тем решительнее должен был он осуждать ложные пути общественного действия.

Общий смысл всей деятельности Достоевского, или значение Достоевского как общественного деятеля, состоит в разрешении этого двойного вопроса: о высшем идеале общества и о настоящем пути к его достижению.

Законная причина социального движения заключается в противоречии между нравственными требованиями личности и сложившимся строем общества. Отсюда начал и Достоевский как описатель, толкователь и вместе с тем деятельный участник нового общественного движения. Глубокое чувство общественной неправды, хотя и в самой безобидной форме, высказалось в его первой повести "Бедные люди". Социальный смысл этой повести (к которой примыкает и позднейший роман "Униженные и оскорбленные") сводится к той старой и вечно новой истине, что при существующем порядке вещей лучшие (нравственно) люди суть вместе с тем худшие для общества, что им суждено быть бедными людьми, униженными и оскорбленными .

Если бы социальная неправда осталась для Достоевского только темой повести или романа, то и он сам остался бы только литератором и не достиг бы своего особого значения в жизни русского общества. Но для Достоевского содержание его повести было вместе с тем жизненною задачей. Он сразу поставил вопрос на нравственную и практическую почву. Увидав и осудив то, что делается на свете, он спросил: что же должно сделать?

Прежде всего представилось простое и ясное решение: лучшие люди, видящие на других и на себе чувствующие общественную неправду, должны, соединившись, восстать против нее и пересоздать общество по-своему.

Когда первая наивная попытка исполнить это решение привела Достоевского к эшафоту и на каторгу, он, как и его товарищи, сначала мог видеть в таком исходе своих замыслов только свою неудачу и чужое насилие. Приговор, его постигший, был суров. Но чувство обиды не помешало Достоевскому понять, что он был не прав с своим замыслом социального переворота, который был нужен только ему с товарищами .

Среди ужасов мертвого дома Достоевский впервые сознательно повстречался с правдой народного чувства и в его свете ясно увидел неправоту своих революционных стремлений. Товарищи Достоевского но острогу были в огромном большинстве из простого народа, и, за немногими яркими исключениями, все это были худшие люди народа. Но и худшие люди простого народа обыкновенно сохраняют то, что теряют лучшие люди интеллигенции: веру в Бога и сознание своей греховности. Простые преступники, выделяясь из народной массы своими дурными делами, нисколько не отделяются от нее в своих чувствах и взглядах, в своем религиозном миросозерцании. В мертвом доме Достоевский нашел настоящих "бедных (или, по народному выражению, несчастных) людей" . Те прежние, которых он оставил за собою, еще имели убежище от общественной обиды в чувстве собственного достоинства, в своем личном превосходстве. У каторжников этого не было, но было нечто большее. Худшие люди мертвого дома возвратили Достоевскому то, что отняли у него лучшие люди интеллигенции. Если там, среди представителей просвещения, остаток религиозного чувства заставлял его бледнеть от богохульств передового литератора, то тут, в мертвом доме, это чувство должно было воскреснуть и обновиться под впечатлением смиренной и благочестивой веры каторжников. Как бы забытые Церковью, придавленные государством, эти люди верили в Церковь и не отвергали государства. И в самую тяжкую минуту за буйной и свирепой толпой каторжников встал в памяти Достоевского величавый и кроткий образ крепостного мужика Марея, с любовью ободряющего испуганного барчонка . И он почувствовал и понял, что перед этой высшей Божьей правдой всякая своя самодельная правда есть ложь, а попытка навязать эту ложь другим есть преступление.

Вместо злобы неудачного революционера Достоевский вынес из каторги светлый взгляд нравственно возрожденного человека. "Больше веры, больше единства, а если любовь к тому, то все сделано", - писал он. Эта нравственная сила, обновленная соприкосновением с народом, дала Достоевскому право на высокое место впереди нашего общественного движения не как служителю злобы дня, а как истинному двигателю общественной мысли.

Положительный общественный идеал еще не был вполне ясен уму Достоевского по возвращении из Сибири. Но три истины в этом деле были для него совершенно ясны: он понял прежде всего, что отдельные лица, хотя бы и лучшие люди, не имеют права насиловать общество во имя своего личного превосходства; он понял также, что общественная правда не выдумывается отдельными умами, а коренится во всенародном чувстве, и, наконец, он понял, что эта правда имеет значение религиозное и необходимо связана с верой Христовой, с идеалом Христа.

В сознании этих истин Достоевский далеко опередил господствовавшее тогда направление общественной мысли и благодаря этому мог предугадать и указать, куда ведет это направление. Известно, что роман "Преступление и наказание" написан как раз перед преступлением Данилова и Каракозова, а роман "Бесы" - перед процессом нечаевцев. Смысл первого из этих романов, при всей глубине подробностей, очень прост и ясен, хотя многими и не был понят. Главное действующее лицо - представитель того воззрения, по которому всякий сильный человек сам себе господин и ему все позволено. Во имя своего личного превосходства, во имя того, что он сила, он считает себя вправе совершить убийство и действительно его совершает. Но вот вдруг то дело, которое он считал только нарушением внешнего бессмысленного закона и смелым вызовом общественному предрассудку, - вдруг оно оказывается для его собственной совести чем-то гораздо большим, оказывается грехом, нарушением внутренней, нравственной правды. Нарушение внешнего закона получает законное возмездие извне в ссылке и каторге, но внутренний грех гордости, отделивший сильного человека от человечества и приведший его к человекоубийству, - этот внутренний грех самообоготворения может быть искуплен только внутренним, нравственным подвигом самоотречения . Беспредельная самоуверенность должна исчезнуть перед верой в то, что больше себя , и самодельное оправдание должно смириться перед высшей правдой Божией, живущей в тех самых простых и слабых людях, на которых сильный человек смотрел как на ничтожных насекомых.

В "Бесах" та же тема если не углублена, то значительно расширена и усложнена. Целое общество людей, одержимых мечтой о насильственном перевороте, чтобы переделать мир по-своему, совершают зверские преступления и гибнут позорным образом, а исцеленная верой Россия склоняется перед своим Спасителем.

Общественное значение этих романов велико; в них предсказаны важные общественные явления, которые не замедлили обнаружиться; вместе с тем эти явления осуждены во имя высшей религиозной истины, и указан лучший исход для общественного движения в принятии этой самой истины.

Осуждая искания самовольной отвлеченной правды, порождающие только преступления, Достоевский противопоставляет им народный религиозный идеал, основанный на вере Христовой. Возвращение к этой вере есть общий исход и для Раскольникова, и для всего одержимого бесами общества. Одна лишь вера Христова, живущая в народе, содержит в себе тот положительный общественный идеал, в котором отдельная личность солидарна со всеми. От личности же, утратившей эту солидарность, прежде всего требуется, чтобы она отказалась от своего гордого уединения, чтобы нравственным актом самоотвержения она воссоединилась духовно с целым народом. Но во имя чего же? Во имя ли того только, что он - народ, что шестьдесят миллионов больше, чем единица или чем тысяча? Вероятно, есть люди, которые именно так это и понимают. Но такое слишком уж простое понимание было совершенно чуждо Достоевскому. Требуя от уединившейся личности возвращения к народу, он прежде всего имел в виду возвращение к той истинной вере, которая еще хранится в народе. В том общественном идеале братства или всеобщей солидарности, которому верил Достоевский, главным было его религиозно-нравственное, а не национальное значение. Уже в "Бесах" есть резкая насмешка над теми людьми, которые поклоняются народу только за то, что он народ, и ценят православие как атрибут русской народности .

Если мы хотим одним словом обозначить тот общественный идеал, к которому пришел Достоевский, то это слово будет не народ, а Церковь .

Мы верим в Церковь как в мистическое тело Христово; мы знаем Церковь также как собрание верующих того или другого исповедания. Но что такое Церковь как общественный идеал? Достоевский не имел никаких богословских притязаний, а потому и мы не имеем права искать у него каких-нибудь логических определений Церкви по существу. Но, проповедуя Церковь как общественный идеал, он выражал вполне ясное и определенное требование, столь же ясное и определенное (хотя прямо противоположное), как и то требование, которое заявляется европейским социализмом. (Поэтому в своем последнем дневнике Достоевский и назвал народную веру в Церковь нашим русским социализмом .) Европейские социалисты требуют насильственного низведения всех к одному чисто материальному уровню сытых и самодовольных рабочих, требуют низведения государства и общества на степень простой экономической ассоциации. "Русский социализм", о котором говорил Достоевский, напротив, возвышает всех до нравственного уровня Церкви как духовного братства.

хотя и с сохранением внешнего неравенства социальных положений, требует одухотворения всею государственного и общественного строя чрез воплощение в нем истины ч жизни Христовой.

Церковь как положительный общественный идеал должна была явиться центральной идеей нового романа или нового ряда романов, из которых написан только первый - "Братья Карамазовы" .

Если этот общественный идеал Достоевского прямо противуположен идеалу тех современных деятелей, которые изображены в "Бесах", то точно так же противуположны для них и пути достижения. Там путь есть насилие и убийство, здесь путь есть нравственный подвиг , и притом двойной подвиг, двойной акт нравственного самоотречения. Прежде всего требуется от личности, чтобы она отреклась от своего произвольного мнения, от своей самодельной правды во имя общей, всенародной веры и правды. Личность должна преклониться перед народной верой, но не потому, что она народная, а потому, что она истинная. А если так, то, значит, и народ во имя этой истины, в которую он верит, должен отречься и отрешиться ото всего в нем самом, что не согласуется с религиозною истиной.

Обладание истиной не может составлять привилегии народа так же, как оно не может быть привилегией отдельной личности. Истина может быть только вселенскою , и от народа требуется подвиг служения этой вселенской истине, хотя бы, и даже непременно, с пожертвованием своего национального эгоизма. И народ должен оправдать себя перед вселенской правдой, и народ должен положить душу свою, если хочет спасти ее.

Вселенская правда воплощается в Церкви. Окончательный идеал и цель не в народности, которая сама по себе есть только служебная сила, а в Церкви, которая есть высший предмет служения, требующий нравственного подвига не только от личности, но и от целого народа.

Итак, Церковь как положительный общественный идеал, как основа и цель всех наших мыслей и дел и всенародный подвиг как прямой путь для осуществления этого идеала - вот последнее слово, до которого дошел Достоевский и которое озарило всю его деятельность пророческим светом.

ВТОРАЯ РЕЧЬ
(Сказана 1 февраля 1882 года)

Я буду говорить только о самом главнейшем и существенном в деятельности Достоевского. При такой богатой и сложной натуре, какая была у Достоевского, при необыкновенной его впечатлительности и отзывчивости на все явления жизни, его духовный мир представлял слишком великое разнообразие чувств, мыслей и порывов, чтобы можно было воссоздать его в краткой речи. Но отзываясь на все с таким душевным жаром, он всегда признавал только одно как главное и безусловно необходимое, к чему все остальное должно приложиться . Эта центральная идея, которой служил Достоевский во всей своей деятельности, была христианская идея свободного всечеловеческого единения, всемирного братства во имя Христово. Эту идею проповедовал Достоевский, когда говорил об истинной Церкви, о вселенском православии, в ней же он видел духовную, еще не проявленную сущность Русского народа, всемирно-историческую задачу России, то новое слово, которое Россия должна сказать миру. Хотя уже 18 веков прошло с тех пор, как это слово впервые возвещено Христом, но поистине в наши дни оно является совсем новым словом, и такого проповедника христианской идеи, каким был Достоевский, по справедливости можно назвать "ясновидящим предчувственником" истинного христианства. Христос не был для него только фактом прошедшего, далеким и непостижимым чудом. Если так смотреть на Христа, то легко можно сделать из Него мертвый образ, которому поклоняются в церквах по праздникам, но которому нет места в жизни. Тогда все христианство замыкается в стенах храма и превращается в обряд и молитвословие, а деятельная жизнь остается всецело нехристианскою. И такая внешняя Церковь заключает в себе истинную веру, но эта вера здесь так слаба, что ее достает только на праздничные минуты. Это - храмовое христианство. И оно должно существовать первее всего, ибо на земле внешнее прежде внутреннего, но его недостаточно. Есть другой вид или степень христианства, где оно уже не довольствуется богослужением, а хочет руководить деятельною жизнью человека, оно выходит из храма и поселяется в жилищах человеческих. Его удел - внутренняя индивидуальная жизнь. Здесь Христос является как высший нравственный идеал, религия сосредоточивается в личной нравственности, и ее дело полагается в спасении отдельной души человеческой.

Есть и в таком христианстве истинная вера, но и здесь она еще слаба: ее достает только на личную жизнь и частные дела человека. Это есть христианство домашнее . Оно должно быть, но и его недостаточно. Ибо оно оставляет весь общечеловеческий мир, все дела, общественные, гражданские и международные, - все это оно оставляет и передает во власть злых антихристианских начал. Но если христианство есть высшая, безусловная истина, то так не должно быть. Истинное христианство не может быть только домашним, как и только храмовым, - оно должно быть вселенским , оно должно распространяться на все человечество и на все дела человеческие. И если Христос есть действительно воплощение истины, то Он не должен оставаться только храмовым изображением или же только личным идеалом: мы должны признать Его как всемирно-историческое начало, как живое основание и краеугольный камень всечеловеческой Церкви. Все дела и отношения общечеловеческие должны окончательно управляться тем же самым нравственным началом, которому мы поклоняемся в храмах и которое признаем в своей домашней жизни, т.е. началом любви, свободного согласия и братского единения.

Такое вселенское христианство исповедовал и возвещал Достоевский.

Храмовое и домашнее христианство существует в действительности - оно есть факт . Христианства вселенского еще нет в действительности, оно есть только задача , и какая огромная, превышающая, по-видимому, силы человеческие задача. В действительности все общечеловеческие дела - политика, наука, искусство, общественное хозяйство, находясь вне христианского начала, вместо того чтобы объединять людей, разрознивают и разделяют их, ибо все эти дела управляются эгоизмом и частной выгодой, соперничеством и борьбою и порождают угнетение и насилие. Такова действительность, таков факт.

Но в том-то и заслуга, в том-то и все значение таких людей, как Достоевский, что они не преклоняются пред силой факта и не служат ей. Против этой грубой силы того, что существует, у них есть духовная сила веры в истину и добро - в то, что должно быть. Не искушаться видимым господством зла и не отрекаться ради него от невидимого добра есть подвиг веры. В нем вся сила человека. Кто не способен на этот подвиг, тот ничего не сделает и ничего не скажет человечеству. Люди факта живут чужой жизнью, но не они творят жизнь. Творят жизнь люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми, - они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества. Такого человека мы сегодня поминаем.

Не смущаясь антихристианским характером всей нашей жизни и деятельности, не смущаясь безжизненностью и бездействием нашего христианства, Достоевский верил и проповедовал христианство, живое и деятельное, вселенскую Церковь, всемирное православное дело. Он говорил не о том только, что есть, а о том, что должно быть. Он говорил о вселенской православной Церкви не только как о божественном учреждении, неизменно пребывающем, но и как о задаче всечеловеческого и всесветного соединения во имя Христово и в духе Христовом - в духе любви и милосердия, подвига и самопожертвования. Истинная Церковь, которую проповедовал Достоевский, есть всечеловеческая, прежде всего в том смысле, что в ней должно вконец исчезнуть разделение человечества на соперничествующие и враждебные между собою племена и народы. Все они, не теряя своего национального характера, а лишь освобождаясь от своего национального эгоизма, могут и должны соединиться в одном общем деле всемирного возрождения. Поэтому Достоевский, говоря о России, не мог иметь в виду национального обособления . Напротив, все значение русского народа он полагал в служении истинному христианству, в нем же нет ни эллина, ни иудея. Правда, он считал Россию избранным народом Божиим, но избранным не для соперничества с другими народами и не для господства и первенства над ними, а для свободного служения всем народам и для осуществления, в братском союзе с ними, истинного всечеловечества, или вселенской Церкви.

Достоевский никогда не идеализировал народ и не поклонялся ему как кумиру. Он верил в Россию и предсказывал ей великое будущее, но главным задатком этого будущего была в его глазах именно слабость национального эгоизма и исключительности в русском народе. Две в нем черты были особенно дороги Достоевскому. Во-первых, необыкновенная способность усваивать дух и идеи чужих народов, перевоплощаться в духовную суть всех наций - черта, которая особенно выразилась в поэзии Пушкина. Вторая, еще более важная черта, которую Достоевский указывал в русском народе, - это сознание своей греховности, неспособность возводить свое несовершенство в закон и право и успокаиваться на нем, отсюда требование лучшей жизни, жажда очищения и подвига. Без этого нет истинной деятельности ни для отдельного лица, ни для целого народа. Как бы глубоко ни было падение человека или народа, какою бы скверной ни была наполнена его жизнь, он может из нее выйти и подняться, если хочет , т. е. если признает свою дурную действительность только за дурное, только за факт, которого не должно быть, и не делает из этого дурного факта неизменный закон и принцип, не возводит своего греха в правду. Но если человек или народ не мирится с своей дурной действительностью и осуждает ее как грех, это уж значит, что у него есть какое-нибудь представление, или идея, или хотя бы только предчувствие другой, лучшей жизни, того, что должно быть. Вот почему Достоевский утверждал, что русский народ, несмотря на свой видимый звериный образ, в глубине души своей носит другой образ - образ Христов - и, когда придет время, покажет Его въявь всем народам, и привлечет их к Нему, и вместе с ними исполнит всечеловеческую задачу.

А задача эта, т. е. истинное христианство, есть всечеловеческое не в том только смысле, что оно должно соединить все народы одной верой , а, главное, в том, что оно должно соединить и примирить все человеческие дела в одно всемирное общее дело, без него же и общая вселенская вера была бы только отвлеченной формулой и мертвым догматом. А это воссоединение общечеловеческих дел, по крайней мере самых высших из "них, в одной христианской идее Достоевский не только проповедовал, но до известной степени и показывал сам в своей собственной деятельности. Будучи религиозным человеком, он был вместе с тем вполне свободным мыслителем и могучим художником . Эти три стороны, эти три высшие дела не разграничивались у него между собою и не исключали друг друга, а входили нераздельно во всю его деятельность. В своих убеждениях он никогда не отделял истину от добра и красоты, в своем художественном творчестве он никогда не ставил красоту отдельно от добра и истины. И он был прав, потому что эти три живут только своим союзом. Добро, отделенное от истины и красоты, есть только неопределенное чувство, бессильный порыв, истина отвлеченная есть пустое слово, а красота без добра и истины есть кумир. Для Достоевского же это были только три неразлучные вида одной безусловной идеи. Открывшаяся в Христе бесконечность человеческой души, способной вместить в себя всю бесконечность божества, - эта идея есть вместе и величайшее добро, и высочайшая истина, и совершеннейшая красота

Истина есть добро, мыслимое человеческим умом; красота есть то же добро и та же истина, телесно воплощенная в живой конкретной форме. И полное ее воплощение уже во всем есть конец, и цель, и совершенство, и вот почему Достоевский говорил, что красота спасет мир.

Мир не должен быть спасен насильно. Задача не в простом соединении всех частей человечества и всех дел человеческих в одно общее дело. Можно себе представить, что люди работают вместе над какой-нибудь великой задачей и к ней сводят и ей подчиняют все свои частные деятельности, но если эта задача им навязана , если она для них есть нечто роковое и неотступное, если они соединены слепым инстинктом или внешним принуждением, то, хотя бы такое единство распространялось на все человечество, это не будет истинным всечеловечеством, а только огромным "муравейником". Образчики таких муравейников были, мы знаем, в восточных деспотиях - в Китае, в Египте, в небольших размерах они были уже в новое время осуществляемы коммунистами в Северной Америке . Против такого муравейника со всею силой восставал Достоевский, видя в нем прямую противуположность своему общественному идеалу. Его идеал требует не только единения всех людей и всех дел человеческих, но главное - человечного их единения. Дело не в единстве, а в свободном согласии на единство. Дело. не в великости и важности общей задачи, а в добровольном ее признании.

Окончательное условие истинного всечеловечества есть свобода. Но где же ручательство, что люди свободно придут к единению, а не разойдутся во все стороны, враждуя и истребляя друг друга, как это мы и видим? Ручательство одно: бесконечность души человеческой, которая не позволяет человеку навсегда остановиться и успокоиться на чем-нибудь частичном, мелком и неполном, а заставляет его добиваться и искать полной всечеловеческой жизни, всеобщего и всемирного дела.

Вера в эту бесконечность души человеческой дана христианством. Изо всех религий одно христианство рядом с совершенным Богом ставит совершенного человека , в котором полнота божества обитает телесно. И если полная действительность бесконечной человеческой души была осуществлена в Христе, то возможность, искра этой бесконечности и полноты существует во всякой душе человеческой, даже на самой низкой степени падения, и это показал нам Достоевский в своих любимых типах.

Полнота христианства есть всечеловечество, и вся жизнь Достоевского была горячим порывом к всечеловечеству.

Не хочется верить, чтобы эта жизнь прошла напрасно. Хочется верить, что наше общество не даром так дружно оплакивало смерть Достоевского. Он не оставил никакой теории, никакой системы, никакого плана или проекта. Но руководящее начало и цель, высшая общественная задача и идея были поставлены им на небывалую высоту. Стыдно будет русскому обществу, если оно сведет свою общественную идею с этой высоты и подменит великое общее дело своими мелкими профессиональными и сословными интересами под разными громкими именами. Конечно, у всякого, и признающего великое всечеловеческое дело, есть свои частные дела и занятия, своя профессия и специальность. И вовсе не нужно бросать их, если только в них нет ничего противного нравственному закону. Всечеловеческое дело потому и есть всечеловеческое, что оно может все совместить и ничего не исключает, кроме злобы и греха. От нас только требуется, чтобы мы своей маленькой части не ставили на место великого целого, чтобы мы не обособлялись в своем частном деле, а старались бы связать его с делом всечеловеческим, чтобы это великое дело мы никогда не теряли из виду, ставили бы его выше и прежде всего, а все остальное уж - потом. Не в нашей власти решить, когда и как совершится великое дело всечеловеческого единения. Но поставить его себе как высшую задачу и служить ему во всех делах своих - это в нашей власти. В нашей власти сказать: вот чего мы хотим, вот наша высшая цель и наше знамя - и на другое мы не согласны.

ТРЕТЬЯ РЕЧЬ
(Сказана 19 февраля 1883 г.)

В царствование Александра II закончилось внешнее, природное образование России, образование ее тела , и начался в муках и болезнях процесс ее духовного рождения. Всякому новому рождению, всякому творческому процессу, который вводит существующие элементы в новые формы и сочетания, неизбежно предшествует брожение этих элементов. Когда складывалось тело России и рождалось Российское государство, русские люди - от князей с их дружинами и до последнего земледельца - бродили по всей стране. Вся Русь брела врозь. Таким внешним брожением вызывалось внешнее же государственное закрепление, чтобы сложить Россию в одно великое тело. Начатый князьями в Москве и завершенный императорами в Петербурге, этот процесс внешнего закрепления, в силу которого прежние бродячие дружины превратились в поместное дворянство, прежние вольные гости стали мещанами, а свободно переходящие крестьяне сделаны крепостными, - эта закрепленная государством организация России ввела быт и деятельность народа и общества в твердые, определенные рамки. Эти рамки оставались неприкосновенны и тогда, когда после Петровской реформы и в особенности с царствования Александра 1-го различные идеи и умственные течения Западной Европы стали овладевать образованным слоем русского общества. Ни мистические верования русских масонов, ни гуманитарные идеи деятелей сороковых годов, несмотря на то нравственно-практическое направление, которое они часто у нас принимали, не имели существенного влияния на крепость бытовых основ и не мешали образованным людям, рассуждая по-новому, жить по-старому, в завещанных преданием формах. Вплоть до освободительного акта прошлого царствования жизнь и деятельность русских людей не зависела существенно от их мыслей и убеждений, а заранее определялась теми готовыми рамками, в которые рождение ставило каждого человека и каждую группу людей. Особенного вопроса о задачах жизни, о том, для чего жить и что делать , не могло возникнуть в тогдашнем обществе, потому что его жизнь и деятельность обусловливались не вопросом для чего , а основанием почему . Помещик жил и действовал известным образом не для чего-нибудь, а прежде всего потому , что он был помещик, и точно так же крестьянин обязан был жить так, а не иначе, потому что он был крестьянин, и между этими крайними формами все остальные общественные группы в готовых условиях государственного быта находили достаточное основание, которым определялся круг их жизни, не оставляя места для вопроса: что делать? Если б Россия была только народно-государственным телом , как, например, Китай, то она могла бы удовлетвориться такою внешней твердостью и определенностью жизни, могла бы остановиться в своей закрепленной организации. Но Россия, еще в самом своем младенчестве крещенная в христианскую веру, получила отсюда залог высшей духовной жизни и должна была, достигнув зрелого возраста, сложившись и определившись физически, искать себе свободного нравственного определения. А для этого прежде всего силы русского общества должны были получить свободу, возможность и побуждение выйти из той внешней неподвижности, которая обусловливалась крепостным строем. В этом (освободительном, а не реформаторском) деле весь смысл прошлого царствования. Великий подвиг этого царствования есть единственно освобождение русского общества от прежних обязательных рамок для будущего создания новых духовных форм, а никак не самое создание этих последних, которое и доселе еще не начиналось. Прежде чем образоваться этим формам, освобожденное общество должно пройти чрез внутреннее духовное брожение . Как прежде образования государственного тела был период, когда все бродили, так же должно быть и перед духовным рождением России. В эту-то пору внутреннего брожения с неотразимой силой является вопрос: для чего жить и что делать?

Вопрос этот является сначала в ложном смысле. Есть нечто ложное уже в самой постановке такого вопроса со стороны людей, только что оторванных от известных внешних основ жизни и еще не заменивших их никакими высшими, еще не овладевших собою. Спрашивать прямо: что делать? - значит предполагать, что есть какое-то готовое дело, к которому нужно только приложить руки, значит пропускать другой вопрос: готовы ли сами делатели?

Между тем во всяком человеческом деле, большом и малом, физическом и духовном, одинаково важны оба вопроса: что делать и кто делает? Плохой или неприготовленный работник может только испортить самое лучшее дело. Предмет дела и качества делателя неразрывно связаны между собою во всяком настоящем деле, а там, где эти две стороны разделяются, там настоящего дела и не выходит. Тогда прежде всего искомое дело раздвояется. С одной стороны, выступает образ идеального строя жизни, установляется некоторый определенный "общественный идеал". Но этот идеал принимается независимо ни от какой внутренней работы самого человека - он состоит только в некотором, заранее определенном и извне принудительном экономическом и социальном строе жизни; поэтому все, что может человек сделать для достижения этого внешнего идеала, сводится к устранению внешних же препятствий к нему. Таким образом, сам идеал является исключительно только в будущем, а в настоящем человек имеет дело только с тем, что противоречит этому идеалу, и вся его деятельность от несуществующего идеала обращается всецело на разрушение существующего , а так как это последнее держится людьми и обществом, то все это дело обращается в насилие над людьми и целым обществом. Незаметным образом общественный идеал подменивается противообщественною деятельностью. На вопрос: что делать? - получается ясный и определенный ответ: убивать всех противников будущего идеального строя, т. е. всех защитников настоящего.

При таком решении дела вопрос: готовы ли делатели? - действительно является излишним. Для такого служения общественному идеалу человеческая природа в теперешнем своем состоянии и с самых худших своих сторон является вполне готовой и пригодной. В достижении общественного идеала путем разрушения все дурные страсти, все злые и безумные стихии человечества найдут себе место и назначение: такой общественный идеал стоит всецело на почве господствующего в мире зла. Он не предъявляет своим служителям никаких нравственных условий, ему нужны не духовные силы, а физическое насилие, он требует от человечества не внутреннего обращения , а внешнего переворота .

Пред появлением христианства Иудейский народ ждал пришествия царствия Божия, и большинство разумело под этим царствием внешний насильственный переворот, который должен был дать господство избранному народу и истребить его врагов. Люди, ожидавшие такого царствия, по крайней мере наиболее решительные и ревностные из них, имели ясный и определенный ответ на вопрос, что делать : восстать против Рима и избивать римских солдат. И они это исполнили, стали избивать римлян и сами были перебиты. И дело их погибло, и римляне разорили Иерусалим. Только немногие в Израиле разумели под грядущим царствием нечто более глубокое и более радикальное, знали другого врага, более страшного и более таинственного врага, чем римляне, и искали другой, еще более трудной, но зато и более плодотворной победы. Для этих людей на вопрос: что делать? - был только один загадочный и неопределенный ответ, которого не могли вместить учители Израиля: "Истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится свыше, не может видеть царствия Божия" . Немногие люди, не смутившиеся этим странным и темным ответом, принявшие новое рождение и поверившие в духовное царствие Божие, - эти люди победили римлян и покорили мир. И у нас теперь, в эпоху духовного брожения, - в то время как приверженцы "общественного идеала", такого же внешнего и поверхностного, как "царствие" иудейских материалистов, восстают и убивают, губят других и сами гибнут бесплодно и бесславно , а другие или теряются в умственном хаосе, или погрязают в равнодушном своекорыстии - являются лишь немногие люди, которые, не удовлетворяясь никакими внешними целями и идеалами, чувствуют и возвещают необходимость глубокого нравственного переворота и указывают условия нового духовного рождения России и человечества. Из этих немногих предвестников русской и вселенской будущности, бесспорно, первым был Достоевский, ибо он глубже других провидел сущность грядущего царствия, сильнее и одушевленнее предвозвещал его. Основное преимущество воззрений Достоевского есть именно то, за что его иногда укоряют, - отсутствие или, лучше сказать, сознательное отвержение всякого внешнего общественного идеала, т. е. такого, который не связан с внутренним обращением человека или его рождением свыше. Такое рождение не нужно для так называемого общественного идеала. Он довольствуется человеческою природою, как она есть, - это идеал грубый и поверхностный, и мы знаем, что попытки к его реализации только утверждают и умножают уже господствующие в мире зло и безумие. Такого грубого и поверхностного, безбожного и бесчеловечного идеала не было у Достоевского, и в этом его первая заслуга. Он слишком хорошо знал все глубины человеческого падения; он знал, что злоба и безумие составляют основу нашей извращенной природы и что если принимать это извращение за норму, то нельзя прийти ни к чему, кроме насилия и хаоса.

Пока темная основа нашей природы, злая в своем исключительном эгоизме и безумная в своем стремлении осуществить этот эгоизм, все отнести к себе и все определить собою, - пока эта темная основа у нас налицо - не обращена - и этот первородный грех не сокрушен, до тех пор невозможно для нас никакое настоящее дело а вопрос что делать не имеет разумного смысла. Представьте себе толпу людей, слепых, глухих, увечных, бесноватых, и вдруг из этой толпы раздается вопрос: что делать? Единственный разумный здесь ответ: ищите исцеления; пока вы не исцелитесь, для вас нет дела, а пока вы выдаете себя за здоровых, для вас нет исцеления.

Человек, который на своем нравственном недуге, на своей злобе и безумии основывает свое право действовать и переделывать мир по-своему, такой человек, каковы бы ни были его внешняя судьба и дела, по самому существу своему есть убийца; он неизбежно будет насиловать и губить других и сам неизбежно погибнет от насилия. - Он считает себя сильным, но он во власти чужих сил; он гордится своею свободою, но он раб внешности и случайности. Такой человек не исцелится, пока не сделает первого шага к спасению. Первый шаг к спасению для нас - почувствовать свое бессилие и свою неволю, кто вполне это почувствует, тот уже не будет убийцею; но если он остановится на этом чувстве своего бессилия и неволи, то он придет к самоубийству . Самоубийство - насилие над собою - есть уже нечто более высокое и более свободное, чем насилие над другими. Сознавая свою несостоятельность, человек тем самым становится выше этой своей несостоятельности, и, произнося себе смертный приговор, он не только страдает, как подсудимый, но и действует властно, как верховный судия. Но и здесь суд его неправеден. В решении на самоубийство есть внутреннее противоречие. Это решение исходит из сознания своего бессилия и неволи; между тем самое самоубийство есть уже некоторый акт силы и свободы - почему же этою силою и свободой не воспользоваться для жизни? Но дело в том, что самоубийца не только сознает человеческую несостоятельность в себе, но и возводит ее во всемирный закон, что уже есть безумие. Он не только чувствует зло, но и верит в зло. Сознавая свой недуг, он не верит в исцеление и потому приобретенную тем сознанием силу и свободу может употребить только на самоуничтожение. К самоубийству приходит всякий, кто сознает всечеловеческое зло, но не верит в сверхчеловеческое Добро. Только этой верой человек мысли и совести спасается от самоубийства. Он не должен остановиться на первом шаге - сознании своего зла, но должен сделать второй шаг - признать сущее Добро над собою. И немного нужно здравого смысла, чтоб, чувствуя все зло в человеке, заключить к Добру, независимому от человека, и небольшое нужно усилие доброй воли, чтоб обратиться к этому Добру и дать ему место в себе. Ибо это сущее Добро уже само ищет нас и обращает пас к себе, и нам остается только уступать Ему, только не противодействовать Ему.

С верой в сверхчеловеческое Добро, т. е. в Бога, возвращается и вера в человека, который тут уже является не в своем одиночестве, немощи и неволе, а как свободный участник божества и носитель силы Божией. Но, поверив действительно в сверхчеловеческое Добро, мы уже никак не можем допустить, чтобы его явление и действие связывалось исключительно с нашим субъективным состоянием, чтоб Божество в своем проявлении зависело только от личного действия человека, - мы непременно, сверх нашего личного религиозного отношения, должны признать положительное откровение Божества и во внешнем мире, должны признать объективную религию. Ограничивать действие Божие одним нравственным сознанием человека - значит отрицать Его полноту и бесконечность, значит не верить в Бога. Веруя же действительно в Бога как в Добро, не знающее границ, необходимо признать и объективное воплощение Божества, т. е. соединение Его с самим существом нашей природы не только по духу, но и по плоти, а чрез нее и со стихиями внешнего мира, - а это значит признать природу способною к такому воплощению в нее Божества, значит поверить в искупление, освящение и обожение материи. С действительной и полной верой в Божество возвращается нам не только вера в человека, но и вера в природу. Мы знаем природу и материю, отделенную от Бога и извращенную в себе, но мы верим в ее искупление и ее соединение с божеством, ее превращение в Богоматерию и посредником этого искупления и восстановления признаем истинного, совершенного человека, т. е. Богочеловека в Его свободной воле и действии. Истинный, рожденный свыше человек нравственным подвигом самоотречения проводит живую силу Божию в омертвевшее тело природы и весь мир образует во вселенское царство Божие. Верить в царство Божие - значит с верою в Бога соединять веру в человека и веру в природу. Все заблуждения ума, все ложные теории и все практические односторонности и злоупотребления происходили и происходят от разделения этих трех вер. Вся истина и все добро выходят из их внутреннего соединения. С одной стороны, человек и природа имеют смысл только в своей связи с Божеством - ибо человек, предоставленный самому себе и утверждающийся на своей безбожной основе, обличает свою внутреннюю неправду и доходит, как мы знаем, до убийства и самоубийства, а природа, отделенная от Духа Божия, является мертвым и бессмысленным механизмом без причины и цели, - а с другой стороны, и Бог, отделенный от человека и природы, вне своего положительного откровения является для нас или пустым отвлечением, или всепоглощающим безразличием.

Чрез такое пагубное разделение трех начал и трех вер прошло все свободное просвещение Европы. Здесь выступали мистики (квиэтисты и пиэтисты), стремившиеся потонуть в созерцании Божества, презиравшие человеческую свободу и отвращавшиеся от материальной природы. Здесь выступали, далее, гуманисты (рационалисты и идеалисты), поклонявшиеся человеческому началу, объявлявшие безусловную самозаконность и верховенство человеческого разума и мыслимой им идеи, видевшие в Боге только зародыш человека, а в природе - только его тень. Но эта тень слишком сильно давала чувствовать свою реальность, и вот, напоследок, за крушением идеализма, выступают на первый план современного просвещения натуралисты (реалисты и материалисты), которые, изгоняя из своего миросозерцания все следы духа и Божества, преклоняются перед мертвым механизмом природы. Все эти односторонние направления уличали друг друга во лжи и достаточно обличили свою несостоятельность. И наше зачаточное просвещение прошло через эти три отвлеченные направления. Но не в них духовная будущность России и человечества. Ложные и бесплодные в своей розни, они находят и истину, и плодотворную силу в своем внутреннем соединении - в полноте христианской идеи. Эта идея утверждает воплощение божественного начала в природной жизни чрез свободный подвиг человека, присоединяя к вере в Бога веру в Богочеловека и в Богоматерию (Богородицу) . Усвоенная инстинктивно и полусознательно Русским народом со времен его крещения, эта триединая христианская идея должна стать основой и для сознательного духовного развития России в связи с судьбами всего человечества. Это понял и это возвещал Достоевский. Более чем кто-либо из его современников он воспринял христианскую идею гармонически в ее тройственной полноте: он был и мистиком, и гуманистом, и натуралистом вместе. Обладая живым чувством внутренней связи со сверхчеловеческим и будучи в этом смысле мистиком, он в этом же чувстве находил свободу и силу человека; зная все человеческое зло, он верил во все человеческое добро и был, по общему признанию, истинным гуманистом. Но его вера в человека была свободна от всякого одностороннего идеализма или спиритуализма: он брал человека во всей его полноте и действительности; такой человек тесно связан с материальной природой - и Достоевский с глубокой любовью и нежностью обращался к природе, понимал и любил землю и все земное, верил в чистоту, святость и красоту материи. В таком материализме нет ничего ложного и греховного. Как истинный гуманизм не есть преклонение перед человеческим злом ради того только, что оно человеческое, так и истинный натурализм не есть рабство извращенной природе потому только, что она натуральна. Гуманизм есть вера в человека, а верить в человеческое зло и немощи нечего - они явны, налицо; и в извращенную природу тоже верить нечего - она есть видимый и осязательный факт. Верить в человека - значит признавать в нем нечто больше того, что налицо, значит признавать в нем ту силу и ту свободу, которая связывает его с Божеством; и верить в природу - значит признавать в ней сокровенную светлость и красоту, которые делают ее телом Божиим . Истинный гуманизм есть вера в Богочеловека , и истинный натурализм есть вера в Богоматерию . Оправдание же этой веры, положительное откровение этих начал, действительность Богочеловека и Богоматерии даны нам в Христе и Церкви, которая есть живое тело Богочеловека.

Здесь, в православном христианстве, в вселенской Церкви, находим мы твердое основание и существенный начаток для новой духовной жизни, для гармонического образования истинного человечества и истинной природы. Здесь, значит, и условие настоящего дела. Истинное дело возможно, только если и в человеке и в природе есть положительные и свободные силы света и добра; но без Бога ни человек, ни природа таких сил не имеет. Отделение от Божества, т. е. от полноты Добра, есть зло и, действуя на основании этого зла, мы можем делать только дурное дело. Последнее дело безбожного человека есть убийство или самоубийство. Человек вносит в природу злобу и берет от нее смерть. Только отказавшись от своего ложного положения, от своей безумной сосредоточенности в себе, от своего злого одиночества, только связав себя с Богом в. Христе и с миром в Церкви, можем мы делать настоящее Божье дело - то, что Достоевский назвал православным делом .

Если христианство есть религия спасения; если христианская идея состоит в исцелении, внутреннем соединении тех начал, рознь которых есть гибель, то сущность истинного христианского дела будет то, что на логическом языке называется синтезом , а на языке нравственном - примирением .

Этою общею чертою обозначил Достоевский призвание России в своей Пушкинской речи . Это было его последнее слово и завещание. И тут было нечто гораздо большее, чем простой призыв к мирным чувствам во имя широты русского духа, - здесь заключалось уже и указание на положительные исторические задачи или, лучше, обязанности России. Недаром тогда почувствовалось и сказалось, что упразднен спор между славянофильством и западничеством, - а упразднение этого спора значит упразднение в идее самого многовекового исторического раздора между Востоком и Западом, это значит найти для России новое нравственное положение, избавить ее от необходимости продолжать противохристианскую борьбу между Востоком и Западом и возложить на нее великую обязанность нравственно послужить и Востоку и Западу, примиряя в себе обоих.

И не придуманы для России эта обязанность и это назначение, а даны ей христианскою верою и историей.

Разделение между Востоком и Западом в смысле розни и антагонизма, взаимной вражды и ненависти - такого разделения не должно быть в христианстве, и если оно явилось, то это есть великий грех и великое бедствие. Но именно в то время, как этот великий грех совершался в Византии, рождалась Россия для его искупления. Приняв от Византии православное христианство, должна ли Россия, вместе с Божьей святыней, усвоить себе навсегда и исторические грехи Византийского царства, приготовившего свою собственную гибель? Если вопреки полноте христианской идеи Византия снова возбудила великий мировой спор и стала в нем на одну сторону - на сторону Востока, то ее судьба нам не образец, а укор.

Изначала Провидение поставило Россию между нехристианским Востоком и западною формою христианства - между басурманством и латинством; и в то время как Византия в односторонней вражде с Западом, все более и более проникаясь исключительно восточными началами и превращаясь в азиатское царство, оказывается одинаково бессильною и против латинских крестоносцев, и против мусульманских варваров и окончательно покоряется последними, Россия с решительным успехом отстаивает себя и от Востока и от Запада, победоносно отбивает басурманство и латинство. Эта внешняя борьба с обоими противниками была необходима для внешнего сложения и укрепления России, для образования ее государственного тела . Но вот эта внешняя задача исполнена, тело России сложилось и выросло, чуждые силы не могут поглотить его - и старый антагонизм теряет свой смысл. Россия достаточно показала и Востоку и Западу свои физические силы в борьбе с ними - теперь предстоит ей показать им свою духовную силу в примирении. Я говорю не о внешнем сближении и механическом перенесении к нам чужих форм, какова была реформа Петра Великого, необходимая только как подготовление. Настоящая же задача не в том, чтобы перенять , а в том, чтобы понять чужие формы, опознать и усвоить положительную сущность чужого духа и нравственно соединиться с ним во имя высшей всемирной истины. Необходимо примирение по существу; существо же примирения есть Бог, и истинное примирение в том, чтобы не по-человечески, а "по-божьи" отнестись к противнику. Это тем настоятельнее для нас, что теперь оба наши главные противника уже не вне нас, а в нашей среде. Латинство в лице поляков и басурманство, т. е. нехристианский Восток, в лице евреев вошли в состав России, и если они нам враги, то уже враги внутренние, и если с ними должна быть война, то это уже будет война междоусобная. Тут уже не одна христианская совесть, но и человеческая мудрость говорит о примирении. И недостаточно здесь мирных чувств к противникам как к людям вообще , ибо эти противники не суть люди вообще , а люди совершенно особенные, с своим определенным характером, и для действительного примирения нужно глубокое понимание именно этого их особого характера - нужно обратиться к самому их духовному существу и отнестись к нему по-Божьи .

Духовное начало поляков есть католичество, духовное начало евреев есть иудейская религия. Истинно примириться с католичеством и иудейством - значит прежде всего отделить в них то, что от Бога, и то, что от человеков. Если в нас самих жив интерес к делу Божию на земле, если Его святыня дороже для нас всех человеческих отношений, если мы пребывающую силу Божию не кладем на одни весы с преходящими делами людей, то сквозь жесткую кору грехов и заблуждений мы различим печать Божественного избрания, во-первых, на католичестве, а затем и на иудействе. Видя, что римская церковь и в древние времена одна стояла твердою скалою, о которую разбивались все темные волны антихристианского движения (ересей и мусульманства): видя, что и в наши времена один Рим остается нетронутым и непоколебимым среди потока антихристианской цивилизации и из него одного раздается властное, хотя и жестокое слово осуждения безбожному миру, мы не припишем этого одному какому-то непонятному человеческому упорству, но признаем здесь и тайную силу Божию; и если Рим, непоколебимый в своей святыне, вместе с тем, стремясь привести к этой святыне все человеческое, двигался и изменялся, шел вперед, претыкался, глубоко падал и снова вставал, то не нам судить его за эти преткновения и падения, потому что мы его не поддерживали и не поднимали, а самодовольно взирали на трудный и скользкий ПУТЬ западного собрата, сами сидя на месте, и, сидя на месте, не падали. Если нам все человечески дурное, все мелкое и грязное так бросается в глаза, если мы так явственно и отчетливо видим весь этот прах земли, а все божественное и святое для нас, напротив, незаметно, темно и невероятно, то это значит только, что в нас самих мало Бога. Дадим Ему больше места в себе и увидим Его яснее в другом. Тогда увидим Его силу не только в католической церкви, но и в иудейской синагоге. Тогда мы поймем и примем слова Апостола об израильтянах: "У них усыновление, и слава, и заветы, и законоположение, и служение, и обетования; их же отцы, и от них же Христос по плоти, сущий над всеми Бог... Или отринул Бог людей своих? Да не будет! Не отринул Бог людей своих, которых прежде знал... Но чтобы вы не гордились, не хочу оставить вас, братия, в неведении о тайне, что ослепление было Израилю отчасти, доколе не войдет полнота народов. И тогда весь Израиль спасется... Ибо Бог заключил всех в противление, чтобы всех помиловать" .

Воистину, если для нас слово Божие вернее всех человеческих соображений и дело царствия Божия дороже всех земных интересов, то перед нами открыт путь примирения с нашими историческими врагами. И не будем говорить: пойдут ли на мир сами наши противники, как они к этому отнесутся и что нам ответят? Чужая совесть нам неизвестна, и чужие дела не в нашей власти. Не в нашей власти, чтобы другие хорошо относились к нам, но в нашей власти быть достойными такого отношения. И думать нам должно не о том, что скажут нам другие, а о том, что мы скажем миру.

В одном разговоре Достоевский применял к России видение Иоанна Богослова о жене, облеченной в солнце и в мучениях хотящей родити сына мужеска : жена - это Россия, а рождаемое ею есть то новое Слово, которое Россия должна сказать миру. Правильно или нет это толкование "великого знамения", но новое Слово России Достоевский угадал верно. Это есть слово примирения для Востока и Запада в союзе вечной истины Божией и свободы человеческой.

Вот высшая задача и обязанность России, и таков "общественный идеал" Достоевского. Его основание - нравственное возрождение и духовный подвиг уже не отдельного, одинокого лица, а целого общества и народа. Как и встарь, такой идеал неясен для учителей израилевых, но в нем истина, и он победит мир.

ЗАМЕТКА В ЗАЩИТУ ДОСТОЕВСКОГО
ОТ ОБВИНЕНИЯ В "НОВОМ" ХРИСТИАНСТВЕ
("Наши новые христиане" и т. д. К. Леонтьева, Москва. 1882 г.)

"Всяк человек есть ложь". -
"Вот вы ищете убить Меня - человека , сказавшего вам истину ".
"Думаете ли вы, что я мир пришел принести на землю? Нет, но разделение".
"И будет едино стадо и един пастырь".
"Начало премудрости - страх Господень".
"Бог есть любовь. В любви нет страха, но совершенная любовь вон изгоняет страх" .

Можно ли сводить всю сущность христианства к одной гуманности? Есть ли цель христианства всеобщая гармония и благоденствие на земле, достигаемое естественным прогрессом человечества?

Наконец, заключается ли основание христианской жизни и деятельности в одной любви?

При прямой постановке этих вопросов ответ на них не может быть сомнителен. Если вся истина в одной гуманности, то при чем же тут христианская религия ? зачем тогда и говорить о ней вместо того, чтобы прямо проповедовать простую гуманность? Если цель жизни достигается естественным прогрессом и состоит в земном благоденствии, тогда зачем же связывать это с такою религией, которая вся держится тайной, чудом и подвигом? Наконец, если все дело религии в одном человеческом чувстве любви, то это значит, что у религии совсем никакого дела нет и в ней самой нет никакой надобности. Ибо человеческая любовь, при всей своей психологической сложности, в нравственном смысле есть лишь простой случайный факт и никак не может составлять основного содержания религиозной проповеди. Сам Апостол любви в основу своей проповеди кладет не мораль любви, а мистическую истину воплощения Божественного Логоса: "что было изначала, что мы слышали, что видели очами нашими, что рассматривали и что руки наши осязали, о смысле жизни (ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам), о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами: а наше общение со Отцем и Сыном Его, Иисусом Христом" (1-е посл. Иоанна I. 1 - 3). А о любви говорится уже потом, ибо любовь может быть плодотворна только на почве верующей и возрожденной души. А на почве чисто человеческой она остается только личным расположением, ибо нельзя ни передавать любовь (как простое чувство) другим, ни требовать ее от других - можно только констатировать ее присутствие или отсутствие в данном случае. Следовательно, сама по себе, как субъективное состояние, любовь не может быть предметом религиозной обязанности или задачей религиозного действия. Прямая постановка сказанных трех вопросов и решительный ответ на них в отрицательном смысле составляет главный интерес и достоинство брошюры "Наши новые христиане". То, на что нападает автор, - стремление подменить живую полноту христианства общими местами отвлеченной морали, прикрытой христианским именем без христианской сути, - это стремление весьма распространено в наши дни, и его следовало отметить. К сожалению, обличая заблуждения псевдохристианства, автор брошюры приурочил их к именам двух русских писателей, из которых один, по крайней мере, решительно свободен от этих заблуждений.

Автор брошюры по справедливости высоко ценит значение и заслуги Достоевского. Но христианская идея, которой служил этот замечательный человек, искажалась в его уме, по мнению г. Леонтьева, примесью сантиментальности и отвлеченного гуманизма . Оттенок сантиментальности мог быть в стиле у автора "Бедных людей", но во всяком случае гуманизм Достоевского не был тою отвлеченною моралью, которую обличает г. Леонтьев, ибо свои лучшие упования для человека Достоевский основывал на действительной вере в Христа и Церковь, а не на вере в отвлеченный разум или в то безбожное и бесноватое человечество, которое в романах самого Достоевского яснее, чем где-либо, отражается во всей своей мерзости. Гуманизм Достоевского утверждался на мистической, сверхчеловеческой основе истинного христианства, а при оценке деятеля с христианской точки зрения важнее всего, на чем он стоит и на чем он строит.

"Возможно ли, - спрашивает г. Леонтьев, - строить новую национальную культуру на одном добром чувстве к людям, без особых определенных в одно и то же время вещественных и мистических предметов веры, выше этого человечества стоящих, - вот вопрос?" На этот вопрос Достоевский отвечал бы так же отрицательно, как и автор брошюры. Идеал истинной культуры - народной и вселенской вместе - держался у Достоевского не на одном добром чувстве к людям, а прежде всего на мистических предметах веры, выше этого человечества стоящих, - именно на Христе и на Церкви, и самое созидание истинной культуры представлялось Достоевскому прежде всего как религиозное "православное дело"; а "вера в божественность Распятого при Понтийском Пилате Назаретского Плотника" была одушевляющим началом всего того, что говорил и писал Достоевский.

"Христианство не верит ни в лучшую автономическую мораль лица, ни в разум собирательного человечества, долженствующий рано или поздно создать рай на земле" . Ни во что подобное не верил и Достоевский. Если он и был моралистом, как его называет г. Леонтьев, то его мораль была не автономическая (самозаконная), а христианская, основанная на религиозном обращении и возрождении человека. А собирательный разум человечества с его попытками нового вавилонского столпотворения не только отвергался Достоевским, но и служил для него предметом остроумных насмешек, и не только в последнее время его жизни, но и раньше. Пусть г. Леонтьев перечтет хоть "Записки из подполья".

Достоевский верил в человека и в человечество только потому, что он верил в богочеловека и в богочеловечество - в Христа и в Церковь.

"Христос познается не иначе, как чрез Церковь. Любите прежде всего Церковь.

Только через Церковь можете вы сойтись и с народом - просто и свободно и войти в его доверие.

Надо учиться у народа смиряться умственно, понять, что в его мировоззрении больше истины, чем в нашем.

Поэтому смирение пред народом для отдающего себе ясный отчет в своих чувствах есть не что иное, как смирение перед Церковью" .

Под этими прекрасными словами, без сомнения, подписался бы Достоевский. В "Дневнике писателя" г. Леонтьев мог бы найти много мест, выражающих эти самые мысли. Достаточно вспомнить то, что говорилось там против наших народников, хотевших соединяться с народом и благодетельствовать ему помимо Церкви .

Только любя Церковь и служа ей, можно воистину послужить своему народу и человечеству. Ибо нельзя служить двум господам. Служение ближнему должно совпадать со служением Богу, а Богу нельзя служить иначе, как любя то, что Он сам возлюбил, - единственный предмет любви Божией, Его возлюбленную и подругу, то есть Церковь.

Церковь есть обоженное чрез Христа человечество, и при вере в Церковь верить в человечество - значит только верить в его способность к обожению , верить, по словам св. Афанасия Великого, что в Христе Бог стал человеком для того, чтобы человека сделать богом. И эта вера не есть еретическая, а истинно христианская, православная, отеческая.

И при этой вере проповедь или пророчество о всеобщем примирении, всемирной гармонии и т. д. относится прямо лишь к окончательному торжеству Церкви, когда, по слову Спасителя, будет едино стадо и един пастырь, а по слову Апостола, Бог будет все во всех.

Достоевскому приходилось говорить с людьми, не читавшими Библии и забывшими катехизис. Поэтому он, чтобы быть понятым, поневоле должен был употреблять такие выражения, как "всеобщая гармония" , когда хотел сказать о Церкви торжествующей или прославленной. И напрасно г. Леонтьев указывает на то, что торжество и прославление Церкви должно совершиться на том свете, а Достоевский верил во всеобщую гармонию здесь, на земле. Ибо такой безусловной границы между "здесь" и "там" в Церкви не полагается. И самая земля, по Священному Писанию и по учению Церкви, есть термин изменяющийся . Одно есть та земля, о которой говорится в начале Книги Бытия, что она была невидима и неустроена и тьма вверху бездны, и другое - та, про которую говорится: "Бог на земли явися и с человеки поживе", - и еще иная будет та новая земля, в ней же правда живет . Дело в том, что нравственное состояние человечества и всех духовных существ вообще вовсе не зависит от того, живут они здесь, на земле, или нет, а напротив, самое состояние земли и ее отношение к невидимому миру определяется нравственным состоянием духовных существ. И та всемирная гармония, о которой пророчествовал Достоевский, означает вовсе не утилитарное благоденствие людей на теперешней земле, а именно начало той новой земли, в которой правда живет. И наступление этой всемирной гармонии или торжествующей Церкви произойдет вовсе не путем мирного прогресса, а в муках и болезнях нового рождения, как это описывается в Апокалипсисе - любимой книге Достоевского в его последние годы. "И знамение велие явися на небеси, жена облечена в солнце и луна под ногами ея, и на главе ея венец от звезд двоюнадесяте. И во чреве имущи вопиет моляще и страждуще родити" .

И только потом, за этими болезнями и муками, торжество, и слава, и радость.

"И слышах, яко глас народа многа, и яко глас вод многих, и яко глас громов крепких глаголющих: аллилуйя, яко воцарися Господь Бог Вседержитель. Радуемся и веселимся и дадим славу Ему, яко прииде брак агнчий и Жена Его уготовила есть себе. И дано бысть ей облещися в виссон чист и светел: виссон бо оправдания святых есть" .

"И видех небо ново и землю нову: первое бо небо и земля первая преидоша, и моря несть ктому. И аз Иоанн видех град Снятый Иерусалим нов сходящ от Бога с небесе, приготован, яко невесту мужу своему. И слышах глас велий, с небесе глаголющ: се скиние Божия с человеки, и вселится с ними: и тип людие Его будут, и сам Бог будет с ними Бог их. И отимет Бог всяку слезу от очию их и смерти не будет ктому: ни плача, ни вопля, ни болезни не будет ктому, яко первая мимоидоша" .

Вот какую всемирную гармонию и благоденствие разумел Достоевский, повторяя только своими словами пророчества новозаветного откровения.

[В.С.Соловьев ]|[Ф.М.Достоевский ]|[Библиотека "Вехи" ]
© 2000, Библиотека "Вехи"

Мир таинственного и неизведанного всегда привлекал массового читателя, поэтому необъяснимое, волшебное достаточно часто находилось в центре внимания авторов художественных произведений XIX века. В. С.Соловьев использовал элементы таинственного в своих романах весьма разнообразно. Он подробно описывает идеи и учения сектантов и изображает знаменитую основательницу секты «Ищущие Христа» Е.Ф. Татаринову, приоткрывает завесу над идеями и обрядностью масонов («Старый дом»); рассказывает о зарождении масонства в России и делает одним из главных героев знаменитого авантюриста графа Калиостро («Волхвы», «Великий розенкрейцер»); обсуждает на страницах журнала «Север» проблемы спиритизма и оккультизма; наконец, посвящает книгу основательнице теософского общества Е.П. Блаватской.

Интерес В. С.Соловьева к области таинственного и мистического, проявившийся с ранних лет, сохранился на многие годы. Соловьев писал, что «с медиумизмом <…> столкнулся в первые годы <…> юности и с тех пор, в продолжение многих лет, наблюдал его сущность и следил за его развитием и распространением» 1 . Писатель прошел несколько этапов: от изучения теоретических исследований оккультистов и каббалистов разных времен до познания на практике всевозможных спиритических и медиумических явлений, что нашло отражение в его художественных произведениях. Он засиживался за трудами Парацельса, Эккартсгаузена, Фламеля, Триссмегиста, «открывавшим ему новые горизонты в изучаемой области. И можно сказать, с каждым днем он все больше и больше крепнул в мистицизме» 2 . По признанию автора, ему самому больше нравились его мистические произведения: «Эти произведения я пишу с истинным наслаждением. Они мне несравненно больше нравятся, чем мои большие исторические романы. То - всё же плоды ума, с преследованием идейных целей, с попыткой распространять в народе сведения о нашем историческом прошлом. Творчество - творчеством, но тут примешиваются разные прочие соображения. В произведениях же “фантастических” я только творю, ни о чем другом не помышляя. Их диктует мне душа, я ровно ничего не выдумываю, не сочиняю. Рукой моей движет глубокая вера в таинственную и тесную связь этого мира с жизненным миром» 3 . Сам Соловьев неоднократно участвовал в спиритических сеансах, которые укрепляли его веру в потусторонний мир, о чем будет говориться далее. Кроме того, в одном из писем Достоевскому он сообщал: «У меня завелся медиум в лице 16-летнего брата жены моей, который, будучи учеником реформатской школы, где начальство читает мальчикам в классе Дарвина, сначала очень храбро смеялся надо всем, что с ним творилось; но теперь сделался самым убежденным спиритом. Я его свел к Вагнеру, и теперь у нас там еженедельные сеансы. Я иногда дохожу до крайнего изумления - кругом меня столы и стулья положительно бесятся; но этого мало: на днях мой юный шурин был сильно оттолкнут от стола, и стул с ним поехал по комнате. Тогда мы заставили его сесть на стул с ногами, по-турецки - и стул продолжал кататься, не имея даже при этом колесиков» 4 .

Наиболее полно мир таинственного и неизведанного изображен Соловьевым в мистических романах «Волхвы» и «Великий розенкрейцер», которые он печатал в журнале «Север»: «Волхвы» публиковались на протяжении первого года издания (Север. 1888, №№ 1-46), «Великий розенкрейцер» - в 1889 году (Север. 1889, №№ 38-52). В том же, 1889 г., «Север» дважды обращался к проблемам спиритизма в статьях публицистического характера.

Автором первой статьи был сам Соловьев, ее можно считать своеобразным вступлением ко второй части дилогии, роману «Великий розенкрейцер». В постоянной рубрике «Беседы “Севера”», в статье «Искания религии», Соловьев описывает случай, как ему «лет двенадцать тому назад <.. .> пришлось наблюдать сильно развитые медиумические явления вместе с покойным Достоевским. Когда мы должны были остановиться на признании действительного присутствия этих вне нас находящихся деятелей, он, с присущей ему страстностью, стал повторять: “Это черти! Врут они, называя себя умершими - людьми - это черти! черти!!!”» 5 .

В «Дневнике писателя» за 1876 год Достоевский несколько раз обращается к спиритическим явлениям, анализирует отношение к подобным сеансам в обществе, упоминает и спиритический сеанс, о котором пишет Соловьев.

Сеанс состоялся 14 февраля 1876 года в доме А.Н. Аксакова, который увлекался медиумизмом и спиритизмом со второй половины 1860-х годов 6: Ред. журн. «Ребус», 1884; Аксаков А. Н. Предвестники спиритизма за последние 250 лет. Выдающиеся случаи самопроизвольных медиумических явлений с 1661 г. и переход к экспериментальным в 1848 г. <.> СПб., 1895.]. На этом сеансе свои медиумические способности демонстрировала англичанка Клайр.
Сеанс Клайр был не первым в России: в 1870-е годы уже демонстрировали свои медиумические способности Юм и Бредиф, многочисленные споры вокруг их сеансов, попытки их разоблачения сделали тему весьма актуальной. По инициативе Д.И. Менделеева, который всерьез опасался мистицизма, отрывавшего от здравого взгляда на предметы, была создана специальная комиссия. В октябре 1875 года А.Н. Аксаков привез за собственный счет из Англии двух знаменитых медиумов, братьев Петти. В доказательство их медиумической силы в комиссию представили 16 печатных отзывов. Братья демонстрировали появление капель жидкости на бумаге и вызывали звон колокольчика. По результатам шести сеансов они были признаны обманщиками 7 . Возможно, что Достоевский также был на спиритическом сеансе 2 февраля 1876 года, о чем упоминает Н.П. Вагнер в письме В. С.Соловьеву: «Будьте столь любезны - привезите с собой сегодня В.В. Крестовского. Мне было бы весьма желательно, чтобы световые явления получили определенный характер, чтобы можно было приступить к фотографии. Я звал также сегодня Достоевского, обещал быть» 8 . Вагнер был увлеченным спиритом и настойчиво старался убедить Достоевского в научном характере связей с «потусторонним миром», а вскоре после смерти Достоевского даже вознамерился вызвать «с того света» его дух, чтобы узнать, изменились ли взгляды писателя на дело спиритизма. На просьбу Вагнера А.Г. Достоевская ответила решительным отказом 9 .

Одна из глав январского выпуска «Дневника писателя» за 1876 год косвенно подтверждает процитированные выше Соловьевым слова Достоевского о «чертях» и показывает, что отношение к «духам» сложилось у Достоевского до знаменитого сеанса. Глава названа «Спиритизм. Нечто о чертях. Чрезвычайная хитрость чертей. Если только это черти». Автор называет эту тему смешной и в то же время модной, рассуждает о ней с юмором, однако в конце уточняет: «Без всякого сомнения, я шутил и смеялся с первого до последнего слова, но вот что, однако, хотелось бы мне выразить в заключение: если взглянуть на спиритизм как на нечто, несущее в себе как бы новую веру (а почти все, даже самые трезвые из спиритов наклонны капельку к такому взгляду), то кое-что из вышеизложенного могло бы быть принято и не в шутку» 10 . Увлечение общества спиритизмом вызывало серьезное беспокойство Достоевского. В мартовском выпуске «Дневника писателя» за 1876 год в главе «Словцо об отчете ученой комиссии о спиритических явлениях» он писал о несостоявшейся надежде на то, что отчет комиссии «раздавит и раздробит это непотребное (в его мистическом значении) новое учение» 11 . Внушительная комиссия из 32 человек, созданная по инициативе Д.И. Менделеева, первоначально ознакомилась с литературой по спиритизму, которую предоставили его горячие сторонники: А.Н. Аксаков, профессора А.М. Бутлеров и Н.П. Вагнер. Затем проводились многочисленные опыты с целью ее разоблачения. Заключение комиссии сводилось к тому, что спиритизм - это суеверие, но Достоевский был все-таки разочарован: отчет «грешит изложением, редакцией. Изложение это такого свойства, что в нем противники отчета непременно отыщут “предвзятое” отношение к делу (стало быть, весьма ненаучное), хотя, может быть, в комиссии вовсе не было столько этой “предвзятости”, чтоб можно было за то обвинить ее» 12 . Кроме того, «комиссия позволяет, например, себе заключать о таких явлениях спиритизма (о материализации духов, например), которые она, по собственному ее признанию, не наблюдала вовсе. Положим, она сделала это в виде, так сказать, нравоучения, в нравоучительном и предупредительном смысле, забегая вперед явлений, для пользы общества, чтоб спасти легкомысленных людей от соблазна. Идея благородная, но вряд ли уместная в настоящем случае» 13 . Подобное же впечатление произвели на Достоевского лекции-отчеты Менделеева, о которых упоминается в апрельском выпуске «Дневника писателя», в главе «Опять только одно словцо о спиритизме», - они не убеждали, что спиритизм явление крайне опасное.
Соловьев в «Исканиях религии» весьма осторожно высказывает свое мнение относительно спиритизма. Свою роль здесь сыграли не только знаменитые сеансы 1870-х годов. К этому времени Соловьев уже знал о спиритизме много больше, успел заинтересоваться учением Е.П. Блаватской и разочароваться в нем.

В «Исканиях религии» Соловьев, с одной стороны, отмечает, что «нигде, кажется, нет и не было столько обманов, как в медиумизме, нигде не было столько шарлатанов и более или менее ловких фокусников. Так называемые спиритические сеансы, происходящие в темноте, представляют самое широкое и удобное поле для всяких обманов и мистификаций» 14 . С другой стороны, «несмотря на фокусничество, обман и самообман - существуют или нет медиумические явления? Я должен ответить: конечно - существуют» 15 . По воспоминаниям П.В. Быкова, Соловьев верил «в реальное существование духов», в реальные признаки тесного общения людей с миром, от нас сокрытым» 16 . Достоевский также, при всем своем отрицательном отношении к спиритизму, вынужден был признать: «.явлений же спиритских, с которыми я и до сеанса с медиумом был несколько знаком, я не в состоянии был вполне отрицать никогда, даже и теперь» 17 .

Достоевский понимал, что в спиритизме привлекает таинственность и непознанность его как явления, поэтому, если «решат окончательно, что это не черти, а так, какое-нибудь там электричество, какой-нибудь новый вид мировой силы, то мигом наступит полное разочарование: “Вот, скажут, невидальщина, какая скука!” - и тотчас же все забросят и забудут спиритизм, а займутся, по-прежнему, делом». Соловьев многие удивительные случаи на спиритических сеансах объяснял «малоисследованными свойствами и явлениями как физической, так и психической природы человека» 18 , которые и будут вскоре исключены из сферы спиритизма. Соловьев считал, что механизмы этих «чудес» необходимо всесторонне исследовать, продвигая вперед современную науку.

Основная мысль «Исканий религии» совпадает с идеей Достоевского о необходимости избавить общество от спиритизма как явления крайне опасного: «В последовавшие за тем годы мне пришлось еще больше ознакомиться с этими явлениями и я нахожу, что эти существа и полусущества, кто бы они ни были, большей частью такая “дрянь”, с которой уважающему себя человеку и христианину не следует вести дружбы и знакомства» 19 .

Однако Соловьев не во всем согласен с Достоевским, хотя и не говорит об этом прямо. Достоевский, отзываясь о лекции Менделеева, писал: «Тоже похвалил спиритов (и опять с “честь и славой”) за то, что они в наш материальный век интересуются о душе. Хоть не в науках, так в вере, дескать, тверды, в Бога веруют. Почтенный профессор, должно быть большой насмешник. Ну, а если он это наивно, не в насмешку, то, стало быть, обратное: большой не насмешник» 20 . Соловьев же, напротив, считал, что «в борьбе с материализмом спиритизм оказывает большие услуги, и с этой точки зрения можно, пожалуй, признать его как бы мостом, перекинутым через бездну, отделяющую неверие от веры» 21 .

Спирит, считал Соловьев, «не тот, кто исследует медиумизм с научными целями или относится к нему с христианской точки зрения, а тот, кто увлечен им, кто верит в этих духов и из общения с ними делает себе “религию”. Спиритическая религия, главнейшим основателем которой следует признать француза Аллана Кардена, - есть печальное заблуждение. Она является каким-то жалким загробным материалом. Он переносит в духовный мир всю мелочность земных интересов, всю земную пыль, затуманивает человека, заставляет его жить здесь, на земле, фантастической, двойственной жизнью 22 .

В том же 1889 году «Север» еще раз обращается к проблемам таинственного и мистического в статье «Современное возрождение на научных началах астрологии, алхимии, магии и других тайных (оккультических) знаний прежнего времени». Автор отмечает: «Еще весьма недавно слова: алхимия, магия, астрология - употреблялись чуть ли не в порицательном смысле для обозначения всякой из ряду выходящей нелепости. Новейшие успехи знания, однако ж, к немалому смущению современных ученых, начинают мало-помалу обнаруживать всю вопиющую несправедливость подобного рода отношения к оккультизму» 23 . Далее автор излагает читателям сущность алхимии, магии, астрологии, причем пытается с помощью современных научных исследований доказать правомочность существования таких наук, освободить читателей от суеверий, затрудняющих понимание современного мира, упростить сложное явление до знакомого и привычного, объяснить непонятное с помощью примеров, взятых из опыта читателей, истории.

Журнал «Север» придерживался просветительского направления, поэтому, обращаясь к явлениям таинственным, стремился все-таки объяснить их с точки зрения науки: «Чудеса современного гипноза, реальность которых окончательно уже признана современными учеными, чудеса мысленного внушения, в реальности которых начинают мало-помалу убеждаться и самые рьяные скептики, чудеса ясновидения и пр. и пр. в действительности не представляют собой ровно ничего нового, так как сущность всех этих явлений была известна оккультистам еще в глубокой древности. Напомним, например, старинное лечение болезней посредством заклинаний, отчитываний и пр. (современное лечение болезней при помощи гипнотического внушения; психотерапия некоторых авторов); напомним факты нечувствительности ведьм, колдуний и пр. к жесточайшим истязаниям огнем, каленым железом и т.д. (современные опыты над нечувствительностью к болевым ощущениям истеричных, погруженных в магнетический сон (загипнотизированных) и т.д.); напомним вызывание “духов” при помощи громких заклинаний (современные опыты над громким словесным внушением зрительных галлюцинаций субъектам, погруженным в магнетический сон (загипнотизированным)); напомним вызывание духов при помощи прикосновения магом к приходившим к нему клиентам (современные опыты над вызыванием зрительных галлюцинаций путем мысленного внушения); напомним факты ясновидения, о которых мы неоднократно говорили в научной хронике, факты так называемой кристалломантии <…>, факты так называемого физического медиумизма, заставляющие допустить возможность, что мысль (дух) при известных условиях может действовать на физический мир непосредственно, без посредства нервномышечного аппарата» 24 .

Статья об оккультизме не подписана, однако в этом же номере журнала читателей уведомляют о том, что скоро начнет публиковаться роман В. С.Соловьева «Великий розенкрейцер». Статья является подготовкой читателя к проблемам, затронутым в романе, заинтересовывает его и даже восполняет какие-то пробелы в знаниях о таинственных явлениях, которые будут изображаться в произведении. Не утверждая, что автором статьи был издатель «Севера», отметим, что эту точку зрения Соловьев разделял. В «Современной жрице Изиды» он признается: «Я нисколько не боюсь ничьей улыбки, заявляя, что и тогда признавал и теперь признаю возможность существования где бы то ни было, хоть бы, пожалуй, в пещерах и дебрях Индостана, такого человека, знания которого далеко превосходят все, что известно современной нашей науке» . Биограф Соловьева П.В. Быков отмечает, что влечение к области таинственного у Соловьева «шло рука об руку с завоеваниями науки в этой области» 26 , он «пытается доказать, что мистики и розенкрейцеры, выдающийся образец которых представлен в лице князя Захарьева-Овинова, носили в себе именно те знания, которым в наши дни суждено сделаться достоянием науки, хотя и не в полном объеме» 27 .

Позиции Достоевского и Соловьева, нашедшие отражение в их произведениях, очень близки. Оба писателя, находившиеся долгое время в тесных дружеских отношениях и, вероятно, неоднократно обсуждавшие и спиритизм как явление, и его конкретные проявления, считают своим долгом предупредить читателя, насколько далеко может завести интерес к сфере таинственного и волшебного.

Примечания

1. (Соловьев В. С.) Искания религии. Беседы «Севера». XXVI. // Север. 1889, № 9. С. 174.
2. Быков П. В. Всеволод Сергеевич Соловьев: его жизнь и творчество (очерк). СПб., 1916. С. 40.
3. Там же. С. 43-44.
4. Там же. С. 43-44.
5. (Соловьев В. С.С.) Беседы «Севера». XXVI. Искания религии. С. 174.
6. Взгляды А. Н. Аксакова на спиритизм высказаны им в предисловии к изданию «Спиритизм и наука» (<Аксаков А. Н.> Спиритизм и наука / Сост., пер. и изд. А. Аксаков. СПб., 1872.), а также в других его работах: Аксаков А. Н. Медиумизм и философия. Воспоминания о профессоре Московского университета Коревиче // Русский вестник. 1875. Январь. С. 442-469; Аксаков А. Н. Позитивизм в области спиритуализма. По поводу книги А. Дассье «О посмертном человечестве». [СПб.
7. Подробнее см.: Спиритизм // Брокгауз Ф. А., Ефрон И. А. Энциклопедический словарь. В 86 тт. Под ред. И. Е. Андреевского / СПб., 1890-1907. Т. XXXI. С. 224-226.
8. Вагнер Н. П. - Соловьеву В. С.С. <С.-Петербург>. 2 февраля <1876 г.> // Достоевский Ф. М. Новые материалы и исследования / Гл. ред. B. Р. Щербина / Литературное наследство. Т. 86. М.: Наука, 1973. С. 444. Известен также факт посещения Достоевским гадалки-француженки Фильд (см.: Соловьев В. С.С. Воспоминания о Ф. М. Достоевском // Достоевский в воспоминаниях современников. В 2 тт. М., 1964. C. 224-227).
9. Подробнее см.: Достоевский Ф. М. Новые материалы и исследования. Прим. к письму 107.
10. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 22. С. 36-37.
11. Там же. С. 100.
12. Там же.
13. Там же.
14. Там же.
15. Быков П. В. Всеволод Сергеевич Соловьев. С. 40.
16. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 22. С. 127.
17. Там же.
18. (Соловьев В.С.) Беседы «Севера». XXVI. Искания религии. С. 174.
19. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 22. С. 132.
20. (Соловьев В.С.) Беседы «Севера». XXVI. Искания религии. С. 174. По мнению Е. Ф. Писаревой, Блаватская тоже «теми психическими проявлениями, которыми она так поражала окружающих, <.> надеялась достичь определенной цели: расшатать неверие в невидимый мир, доказать, что рядом с физическим существуют и иные, несравненно более тонкие, но не менее реальные явления» (Писарева Е. Ф. Елена Петровна Блаватская // Соловьев В. С.С. Современная жрица Изиды: Мое знакомство с Е.П. Блаватской и «теософическим обществом» / Сост. Г. К. Львова, Л. М. Шарапкова, H. Н. Юргенева. М.: Республика, 1994. С. 195-196).
21. Соловьев В.С. Беседы «Севера». XXVI. Искания религии. С. 174.
22. Современное возрождение на научных началах астрологии, алхимии, магии и других тайных (оккультических) знаний прежнего времени // Север. 1889, № 28. С. 552.
23. Там же. С. 554.
24. Соловьев В. С.С. Современная жрица Изиды. С. 15.
25. Быков П. В. Всеволод Сергеевич Соловьев. С. 39.
26. Там же. С. 42.